Фермер любви
Шрифт:
Каждый короткий сегмент был записан в виде серий почти застывших изображений, и создавалось впечатление потускневших со временем, но всё ещё замечательных, воспоминаний. Он заканчивал каждый сегмент долгим кадром молодеющих глаз Ондайн.
Прошёл год, за ним другой.
Эрриэнжел всё ещё желала Ондайн, но приняла её воздержание. Это было досадно, но не смертельно — или что-то вроде этого она говорила себе. Те два года, что она провела в доме Ондайн, были самыми последовательно счастливыми, которые она могла припомнить.
В конце концов она попросила Ондайн обучить её ремеслу сопутствующего портрета, но Ондайн изящно отказалась. «Не важно, насколько талантливой ты окажешься, ты всегда будешь в невыгодном конкурентном положении — а конкуренция будет, уверяю тебя».
Вместо этого она поощряла Эрриэнжел к поиску своей собственной формы, и вскоре Эрриэнжел остановилась на древнем искусстве Старой Земли — ювелирных изделиях из тонких проволочек и плавленного стекла. Она приобрела определенную степень мастерства в этом ремесле, которая усилила её удовлетворение. Никто из её друзей не мог создать ничего похожего без помощи концептуализаторов и синтезаторов, и ей было приятно отделяться от них… человеку особенной сущности.
Но со временем она сделала достаточно колец для всех своих друзей. Её друзья больше не принимали её подарки с искренним восторгом, и ей стало неспокойно. Она стала интересоваться своим портретом, который Ондайн держала в запретной для Эрриэнжел галерее.
Никакие замки не преграждали ей путь в галерею, и в конце концов однажды, чувствуя себя безопасно из-за чувств Ондайн, она решила глянуть на него.
Дверь открылась от её прикосновения и она вошла внутрь. Стены были переполнены холополями, которые теснились на каждой поверхности, несколько было размещено даже на потолке, и, казалось, что их объекты вот-вот упадут из своих рам.
Почти сразу же она поняла, что сделала ошибку.
Мужчины и женщины в этих полях были такими обычными: обыкновенные лица, банальные выражения, немодная одежда. Их фоновые окошки казалось отражали события неважного колорита и силы. Ничтожества.
Она шагнула поближе и всмотрелась в ближайшее изображение. На нём был мужчина с узким желтоватым лицом и большими влажными глазами. Он по-доброму улыбался, отчасти даже бессмысленно. Позади него была дюжина многогранных окон, каждое показывало домашнюю сцену — мужчина в маленькой квартире смотрит с женщиной сноэкран. Мужчина плавает с женщиной в бассейне без гравитации. Мужчина в постели с женщиной. Женщина кажется смутно знакомой.
С шоком Эрриэнжел узнала Ондайн в её более раннем и менее привлекательном теле.
Она подошла к следующему портрету, и к следующему, а потом поняла, что смотрит на портреты бывших любовников Ондайн.
Свой потрет она нашла в углу, где другие работы были раздвинуты, чтобы дать ему свободное место.
За исключением белой рамы из голой стены, он не многим отличался ото всех других, изображение прелестной, но во всём остальном обыкновенной, молодой женщины. Эрриэнжел затошнило. Во всех этих портретах, включая её, не было и следа энергии и присутствия, которые отличали другие работы в галереях Ондайн.
Она подошла ближе и посмотрела на окошки позади своего изображения.
Там был Гэрсо-Яо, висящий на шнуре. Она быстро отвела взгляд.
Напротив него был парень, которого она смутно помнила. Они встретились на роскошном сафари в заросших джунглями руинах, которые заполняли древнюю выемку, выдолбленную в стальной оболочке Дильвермуна. В миниатюре они делили палатку, счастливо сплетаясь друг с другом.
Позднее парень был убит мутировавшим зверем.
Здесь было интересное панно… Кажется оно показывало Ондайн и Эрриэнжел, которые вместе купались в огромной мраморной ванне — событие, которое ещё не произошло. На мгновение она почувствовала крохотный подъём предвкушения. Но в то же время решила, что Ондайн добавила эту сцену только ради вклада в композицию, только ради художественного эффекта двух красивых, помещённых рядом, тел.
«Что думаешь?» — спросила Ондайн своим низким хриплым голосом.
Эрриэнжел развернулась, испуганная. Ондайн прислонилась к стене, руки скрещены на груди, лицо замкнутое. Эрриэнжел почувствовала, как её обида уступает место краткой вспышке вины, а затем — более сильному импульсу гнева.
«Я не впечатлена так, как надеялась», — сказала Эрриэнжел.
«Прости».
«Это галерея твоих любимцев?» Эрриэнжел рывком указала на теснившиеся портреты.
«Когда-то, все они были моими любимыми». Она посмотрела вокруг и внезапно нежная улыбка затрепетала на её губах. «Не чувствуй себя плохо. Большинство считает невозможным любить реальность; но не я. Я предупреждала, чтобы ты не смотрела».
«Понятно», — сказала Эрриэнжел холодно. «Ну, теперь, полагаю, я должна покинуть твой дом, ведь я нарушила твоё правило».
Ондайн печально покачала головой. «Только если хочешь этого. Я слишком влюбилась в тебя, чтобы сейчас прогнать тебя».
Каким-то образом это был неудовлетворительный ответ. «Нет», — сказала Эрриэнжел. «Правило есть правило».
Мэмфис двинул зонд в обратном направлении, как раз к моменту, когда Эрриэнжел решила войти в запретную галерею.
Тэфилис покачал головой. «Это бесполезно — ты работаешь с поверхностным результатом. Она — одна из тех, у кого есть таймер на сердце. Она никогда не соответствовала твоим стандартам… хотя я не уверен, что кто-то может им соответствовать».
«Отвяжись от меня», — сказал Мэмфис, потея над панелью управления.
«Знаешь, Брат, ты постыдно непоследователен. С одной стороны, ты выбрал — очевидно из чистого художественного высокомерия — снимать в высшей степени нешаблонные любовные отношения, а с другой стороны, ты цепляешься за очень жёсткое личностное определение любви. Каким изощрённым внутренним механизмом ты это разрешишь?» Тэфилис изобразил выражение вежливого любопытства на своём худом лице.
«Любовь — это такое же закостенелое чувство, как ненависть, несмотря на то, что ты думаешь».
«О, да… ты рождён, чтобы возродить бессмертную любовь, не так ли? Ну, ты никогда не возродишь. Никогда! Люди живут слишком долго — ни одно такое хрупкое чувство не сможет пережить столетия». Тэфилис говорил как будто с глубокой уверенностью, но Мэмфис не обманулся.
«Замолчи, замолчи», — сказал Мэмфис, настолько полный ненависти, что едва мог говорить.
Но Тэфилис был прав.
Когда Мэмфис пришёл к ней сказать об их неудаче, он двигался осторожно, словно его грудная клетка была наполнена разбитым стеклом, а его красивое лицо было серым от изнеможения. Он, казалось, был прямо с места трагедии.