Фетисыч

Екимов Борис Петрович

К Миколавне тетка Дуня стала ходить реже, отвечая на ее укоры: "У тебя теперь есть помогальщики". Но к нам во двор стала прибегать чаще. И не столько нас проведать, сколько к соседям заглянуть.

– Как там? Новые-то...
– И, не дожидаясь ответу, кралась к забору, приникая к щелям его: - В огороде чего сажают?

Новые хозяева ли, наследники приезжали на машине порой вечерней, после работы. Не всякий день, но бывали. Посадили картошку, другие овощи. Приезжали обычно с детьми, и в соседском дворе делалось шумно. Но ненадолго. Ведь у них был

свой дом, свой огород, свои заботы. Так что подолгу у Миколавны они не рассиживались, навещая и помогая набегом. И потому в скором времени тетка Дуня стала наведываться к соседке. Хлеб из магазина несла, молоко, чаевничала, передавала новости все, как прежде. В речах не скрывала осужденья:

– Уж не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Разве так картошку сажают? От рядка к рядку хоть аукайся. Подсказала бы им...

– Я подсказывала...
– оправдывалась Миколавна.
– Они рукой машут.

– В ножки бы поклониться...
– вздыхала тетка Дуня.
– Такое добро. И обязаны слухать тебя. Ты - хозяйка. Такое поместье, такая земля пропадает задаром.

Тетка Дуня уходит и приходит, шлепая калошами. Речи все те же:

– Не приезжали? Вот так никому мы не нужны. Огород сохнет, травой зарастает... Чего вырастет?

– Вроде воду качали...
– заступается Миколавна.
– Толклись там.

– Вот то-то и оно, что толклись... Чужое, оно чужое и есть... Капусту червяк поел, морковку трава забила.

День ото дня вечерние речи горше и откровеннее:

– Глядела я... Полы моет. Лужей нальет. Журчит вода под плинтуса. И чего это будет? Погниет все.

– Машина эта... То заедет, то выедет - всякий день. Скрип да скрип ворота, скрип да скрип. А потом - оторвутся. Будем со всем белым светом жить: все собаки - наши, все кошки, все алкаши, какие по улицам бродят, все цыгане... Отбейся тогда от них.

– Желудок у тебя слабый, больной. А они в тебя - котлеты да котлеты, котлеты да котлеты... Это до поры.

И самое главное - про огород:

– Не хотела тебя расстраивать, а душа не терпит. Какое богатство, а все - в распыл. Картошка еле дышит, лишь взошла, а желтая, вощаная. На помидорах и цвету нет. Огурцы вылезли и стоят. А люди уже на базар несут, и цены хорошие. А тебе на погляд нету, еще и покупать придется, от пенсии копеечку отрывать. Да-да! Зато травы, бурьянов развели темный лес. Волков водить. Потому что ты молчишь, а они - бессовестные...

– Я подсказывала, - оправдывается Миколавна.
– Они рукой машут.

– Потому что бессовестные... Такое поместье испоганили, такое богатство... Скрозь пальцы течет...

Вечерние песни, они не нынче, так завтра свое берут: "Не хотела тебя расстраивать, но как промолчать... Ты сама потом будешь упрекать".

В середине лета помогальщики ли, наследники от огорода были отставлены напрочь. К Миколавне они стали ездить реже, в огород - ни ногой. Хозяйничала там тетка Дуня. И теперь калоши ее шлепали к соседскому двору в час вовсе ранний. Шлеп-шлеп-шлеп - мимо Миколавны, прямиком

в огород. А тот огород лишь доброму трактору под силу.

Тетка Дуня же словно век земли не видала:

– Поздней капусты посажу...

– Помидоры семечками...
– взахлеб спрашивала ли, извещала она Миколавну.

– Сажай. Меньше мыкаться будешь.

– Сажай. Может, прищемишь хвост.

Тетку Дуню торопило время - месяц июль и словно молодой азарт поджигал: наверстать упущенное.

На пустой земле уже поднялась, крепко укоренясь, сочная лебеда, жиловатая конопля - хоть прячься там. Тетка Дуня дергала траву руками с корнем, отвоевывая за пядью пядь.

– Баклажанов... На зиму закрутить.

– Картошки... Она успеет...

А нынешнее лето - сухое, знойное. Термометры день ото дня стараются: тридцать четыре да тридцать пять. Это - в тени. На солнце и вовсе пекло.Тетке Дуне и жара не помеха. Шлеп да шлеп калошами. За неделю она вовсе высохла, почернела и сделалась словно галка.

Дети стали ругаться:

– Тебе это надо? Годы свои хоть считаешь?

– Земля-то гуляет, - вначале оправдывалась она.
– Помаленьку копаюсь. Что мне, перину мять?
– А потом на приступ пошла: - Жалельщики! Сами зимой летите три раза на дню: "Ой, мама, томату дай... Ой, мама, у тебя огурцы расхорошие". Дай да дай.

Дети от нее отступились, а Миколавна ругается:

– Милосердия называется... Огородница... Проскакала - и нет ее. Ни здравствуй, ни прощай.

Миколавна ругается, колотит костылем по ведру - знак условный. Ведро громыхает и катится. А тетка Дуня - далеко, в конце огорода, не слышит ли, не хочет слышать.

– Делучая... Вот не дам воды, будет знать, - пугает Миколавна.

С водой в соседском дворе беда. Старинный качок еле чвиркает, добывая за каплей каплю. У всех теперь электронасосы "Камы" да "Агидели", шланги да трубы змеятся по огородам. Нажал кнопку - и бьет струя.

Тетка Дуня ведрами поливает. Утром, когда еще в силах, таскает по два ведра, вечером одно еле волокет. Все же семьдесят лет - это возраст. Тем более - такая жара.

Вечерние посиделки в соседском дворе теперь короче.

Миколавна, как и прежде, рассказывает о жизни далекой, из телефильма:

– Она к нему имеет симпатию, а он - женатый, детный...

Тетка Дуня дремлет под мерную речь, порою всхрапывает, сразу просыпаясь. А въяве не чужие страсти ее тревожат, а свое, огородное. И она вставляет невпопад:

– Новая напасть: зеленый червяк на капусте. Лист - как кружево.

Миколавна смолкает, ей нужно время, чтобы перебраться из жизни киношной в свою.

– Тертым табаком попытай, - советует она и продолжает прежний рассказ: - Он - детный, у ней - никого нет, а молодая, в соку...

Тетка Дуня снова задремывает, голова ее беспомощно валится на грудь.

– Спи иди...
– говорит ей в конце концов Миколавна.

– Пойду, - соглашается тетка Дуня.
– Так ныне заморилась, так заморилась...