Фьезоланские нимфы

Боккаччо Джованни

CCCLXI

Промолвив так и к Мензоле взывая, Он сталью грудь насквозь себе пронзил, И, сердце та мучительно пронзая, Его сразила, юноша почил. И мертвого взяла волна речная, И дух от тела вольно воспарил, А воды, что долиною катились, Густою кровью ярко обагрились.

CCCLXII

Та речка — так, как и теперь, — делилась Пониже на два разные русла. Тем, что поуже, там волна катилась, Где хижина покойного была, — Волна кровавая. И вот случилось, Был Джирафоне тут, как потекла Вода, что кровь.

Сжал сердце ток бегущий Предчувствием большой беды грядущей.

CCCLXIII

И вот пошел туда, не молвив слова, Где было стадо, как он думать мог. Нет Африко, — напрягши силы снова, Он по реке со всех пустился ног Искать, откуда начался сурово Зловеще обагренный кровью ток, И отчего, и кто тому причина, — И подошел, и вот увидел сына.

CCCLXIV

Взглянул — лежит он в речке бездыханный, Грудь юную насквозь прошло копье, — Чуть не упав, старик в тоске нежданной Вдруг понял горе горькое свое. Взял за руку его и с несказанной Печалью молвил: «Чье тут дело? Чье? Сыночек мой! Кто эту рану злую Нанес тебе и отнял жизнь живую?»

CCCLXV

Труп вынес из воды отец несчастный И положил, рыдая, на траву, И проклинал он этот день ужасный: «Сын ненаглядный, как переживу? Как мать узнает: сгинул сокол ясный, Его не видеть больше наяву?.. Что делать нам, убогим, в горькой доле? Одни мы одинешеньки — доколе…»

CCCLXVI

И вбитое копье из сердца вынул, И на железо он глядел с тоской. «Сынок мой, кто со злобой ярой ринул Его в тебя, с свирепостью такой, Что красный день мой уж навеки минул? — Он говорил, рыдая. — Где покой? Уж, верно, тут Дианы злое жало. Ей, ненасытной, нашей крови мало».

CCCLXVII

Но вот, оглядывая неустанно Копье со всех сторон, он в нем узнал То, что при сыне было постоянно. Тут, света уж невзвидев, зарыдал: «О, что же тут за дикий случай странный? Сынок мой глупый, бедный! — он сказал. — К нему пришел ты сам ли злой судьбою, Расчелся ль кто твоим копьем с тобою?»

CCCLXVIII

Потом, поплакав долго и уныло, Он сына поднял на плечи себе И с тем копьем, что было так постыло. Отнес его домой, к родной избе. И матери поведал все, как было, Все время плача, о лихой судьбе, И, показав копье, того не минул, Как сам его из груди сына вынул.

CCCLXIX

А плакала ли мать тут безутешно, Об этом никому не нужно слов, И не пересказать бы мне, конечно, И вопль, и плач, и поздний тщетный зов, И как она, страдая в тьме кромешной, Кляла Фортуну и самих богов, Лицом к лицу сыночка прижималась И в муках, и рыданьях надрывалась.

CCCLXX

Но наконец, как чтить умерших строгий Повелевал обычай той порой, Так тело, после скорби слезной, многой, Рождавшей плач, и жесткий вопль, и вой, Сожгли, рыдая с мукой и тревогой, С великой, безутешною тоской, Как те, что в этой жизни благо знали Единственное — и его теряли.

CCCLXXI

А после пепел стынущий собрали Костей сыновних и к реке пошли, Где

воды все багряные бежали И кровью сына милого цвели. У берега там землю раскопали И пепел в ней глубоко погребли, Чтоб имя там его не погасало, Но реку навсегда знаменовало.

CCCLXXII

С тех пор, как ныне, реку люди стали Прозваньем Африко именовать: И там в тоске и горе пребывали Отец-страдалец, мученица мать. Так Африко окончил жизнь в печали. О милом память — речке сохранять. Оставим их и возвратимся снова Мы к Мензоле, о ней продолжу слово.

CCCLXXIII

А Мензола тем временем страдала И грустно, и раздумчиво жила. Но все ж, поняв, что облегчить нимало Всего, что совершилось, не могла, — В неcчастиях терпенье обретала И, как бывало, снова начала, Хоть изредка, с подругами встречаться И, хоть и против воли, оживляться.

CCCLXXIV

И повстречать не раз ей приходилось Тех нимф, что были с ней, когда она Досталась Африке. Все, что случилось, И все другие знали уж сполна, — Не о грехе, конечно: говорилось О том, как честь успешно спасена. И Мензола, умея лицемерить, Заставила в свое спасенье верить.

CCCLXXV

И с каждым днем спокойней становилась И тверже Мензола, убеждена, Что к ней все уваженье сохранилось Ее подруг, считавших, что она, Как и они же, чести не лишилась, И лжи ее поверивших сполна, Так что казалось ей, что и Диана Уж ни греха не вскроет, ни обмана.

CCCLXXVI

Не значит это, что она изгнала Из сердца Африка, иль чтоб могла Забыть услады прежние, — нимало; Иль чтоб его тихонько не звала, Когда не страшно, или не вздыхала По там частенько, ласково-мила; Влюбленную, любовь ее страшила, — Она огонь глубоко в сердце скрыла.

CCCLXXVII

И, как всегда, бродить уже решилась С подружками она, с копьем в руке, Охотясь. Вот в том месте очутилась, Где Африко сдалась. И вдалеке Любуясь, завздыхала, умилилась, Чуть слышно молвя в сладостной тоске: «Мой Африко, всей радостью земною Ты здесь упился, овладевши мною!

CCCLXXVIII

Теперь уж я не знаю, что с тобою, Но, думаю, тоскуешь обо мне Глубоко. Только не моей виною: Страх не дает мне мыслить об огне». Так говоря, желала всей душою, Чтоб Африко доволен был вполне, Теперь уверенная уж заране, Что все здесь тайна — нимфам и Диане,

CCCLXXIX

Так Мензола любила и не смела Любить — и подневольною жила, Лицом прекраснейшим чуть побледнела, Затем, что в лоне тихо зацвела Плодом любви и им отяжелела. Три месяца в неведенье была, Что быть ей матерью, в великой боли Родивши сына — и не минуть доли.

CCCLXXX

Природа между тем свой ход свершала, И на четвертом месяце, слышна, Жизнь существа быть ясной начинала, Которое в себе несла она. Всем этим озабочена немало, Дивилась Мензола, изумлена, Что стан и бедра явно пополнели, И так окрепли, и отяжелели.