Фьезоланские нимфы

Боккаччо Джованни

XXI

Она сказала, как обыкновенно, Что каждая должна себя блюсти, Чтоб муж не подошел к ней дерзновенно. «А лишь случись мужчину здесь найти, Извергну, как врага, его мгновенно, — Посмей он к вам с обманом подойти Или с насильем. Та ж, кто обольстится, — Та жизни от руки моей лишится».

XXII

А между тем, сокрытый в чаще темной, Где этот грозный заседал совет, Безусый юноша, румяный, скромный, — Да было ль Африко хоть двадцать лет? — С кудрями светлыми, с улыбкой томной, Весь — словно лилия иль роза, нет — Как

яблочко (здесь, недалеко, с детства С родителями жил он без соседства), —

ХХIII

Вдруг юноша, сокрытый, очутился Вблизи Дианы. Шаг еще ступил — И говор нимф, что звонко разносился, И вид живой его остановил. Тогда в пещеру тихо он сокрылся, И слушал, и дыханье затаил. Невидимый блистательным собором, В него впился он напряженным взором.

XXIV

Глядит: Диана, властная, сурова В делах и в мыслях, выше всех стоит, И говорит, и запылать готова, И гневно луком, стрелами грозит; А нимфы робки, не проронят слова, Страшит их и чарует грозный вид Ее чела, — безмолвны, бездыханны, Потрясены угрозами Дианы.

XXV

И видит: по велению богини, Встает одна из нимф, легка, быстра (А избрана по той она причине, Что всех достойнее). «Пришла пора, — Глас прозвучал, — вас покидаю ныне. Сидите. Слушайте. Стоит сестра Пред вами, Альфинея. Почитайте Ее теперь как бы меня. Прощайте».

XXVI

Стоял и слушал Африко, дивуясь. И приковала взор его одна. И через миг, лицом ее любуясь, Почуял: сердце ранено до дна. Уже вздыхал и чувствовал, волнуясь, Огонь любви. Так жарко зажжена Желания вся нега: любоваться Лишь ей одной, одной — не оторваться.

XXVII

Он говорил себе: «О, кто б со мною Равнялся в счастье, — только бы ее, Вот эту девушку — назвать женою?! Мне сердце шепчет вещее мое: Никто б не жил блаженней под луною. Когда б не гнев богини — о, свое Свершил бы я, — ее бы взял я силой, И у меня никто б не отнял милой».

XXVIII

Так чаща свежая еще таила Любовника влюбленного, — воздев Чело, Диана видит, что светило Дневное в небе никнет, потускнев, Лишенное лучистости и пыла, — И вот она и лик веселый дев Идут на холм, поют, непринужденны, Прекраснейшие песни и канцоны.

XXIX

И Африко, очей не отрывая, Глядит и слушает. Встают, и вот Его любимую зовет другая: «Пойдем же, Мензола!» Она встает — И так легка, подружек нагоняя! Рассыпался прекрасных нимф народ По хижинкам укромным понемногу, Диану проводивши в путь-дорогу.

XXX

Пятнадцать было нимфе лет едва ли, Златились кудри длинные у ней, Ее одежды белизной сияли, Прекрасен был лучистый взгляд очей. Кто в них глядел, не ведал тот печали; Вид ангела, движенья — нет стройней, Рука стрелой играет заостренной. Но где теперь покинутый влюбленный?

XXXI

Он одинок, задумчивый, унылый, Безмерному страданью обречен. Оставленный прекрасноликой милой, Без сил прервать мелькнувший страстный сон, — «Увы мне! О, с какою мучит силой Минувший миг блаженный! — молвит он. — Подумать только: где и как найду я Теперь ее, в отчаянье тоскуя?

XXXII

Не знаю той, что вдруг меня сразила, Хоть слышал: Мензола — так имя ей. Покинув, осмеяла, изъязвила, Меня не видев, о любви моей Не ведая. О, знай: мне все не мило, И груз любви — что миг, то тяжелей! Ах, Мензола прекрасная, мне больно! Твой Африко покинут, хоть невольно!»

XXXIII

Потом он сел, где милая сидела, Где только что он любовался ей, Прелестною; все глубже пламенела Огнем кипящим грудь, все горячей, И, наземь повергаясь то и дело, Он длил игру Амуровых затей, Лобзал траву, шепча: «О, ты блаженна: Тебя касалась та, что совершенна».

XXXIV

И говорил: «Увы мне! — воздыхая. — Судьбина зла. Сегодня же вела И соблазняла — о, совсем иная! Счастливого — злосчастью обрекла, — И девушка-дитя, сама не зная, На жалкий путь страдальца повлекла. Мне нет вождя, хранителя, — все втуне. Одной любви я верен — и Фортуне.

XXXV

Хоть знала бы она, как пламенею Любовью к ней, иль видела б меня! Нет, страстью бы испугана моею Она была, — и, всякого кляня, Кто, полюбя, владеть хотел бы ею, Она бежала б этого огня, Смятенная: она ведь ненавидит Всех нас, мужчин, какого ни увидит.

XXXVI

Что делать мне? Все кончено. Ужели Открыться ей? Себя же погубить. Молчать — нет сил, молчать всего тяжеле: Огонь в груди все будет злей томить. Так, умереть. Жалеть о жизни мне ли? Пусть этой муки оборвется нить: Ведь не погаснет этот пламень жгучий, — Смерть все равно предстанет неминучей».

XXXVII

Таких речей излил тогда немало Влюбленный юноша. Но видит он — Заря погасла, ночь уже настала И вызвездил давно уж небосклон, — И как душа помедлить ни желала На месте милом, молвил как сквозь сон, Себя одолевая: «Так, злосчастный, Пускай хоть встречу день, мой день ненастный».

XXXVIII

Он все же встал, побрел, едва шагая, Исполнен дум, долиною речной В родной приют, печально понимая: «Оттуда шел один, придет — иной». Вот перед ним и хижина родная. Так безотчетно он пришел домой: Идти долиной было далеко ли? Ну, с четверть мили, уж никак не боле.

XXXIX

В свою каморку он тихонько входит, Где спал один, вздыхает, еле жив, Там ощупью постель свою находит И падает, словца не проронив Родителям, и ночь без сна проводит, И только света ждет, нетерпелив, И мечется на ложе, изнывая, Все Мензолу со стоном призывая.

XL

Не думайте, что люди воздвигали Чертогов и домов блестящий строй, Как ныне там. Хочу, чтобы вы знали, — Избушке были рады той порой, Стен даже известью не укрепляли; Бревно да камень грубый и простой — И все; а кто доволен был, суровый, Мазанкой земляной и тростниковой.