Фиалка молчаливая
Шрифт:
Ночью мне приснилось, будто я нахожусь в командировке на тихом необитаемом острове и вдруг причаливает черный пиратский бриг. Бледные, дрожащие пираты поспешно ссаживают на берег Фиалку Молчаливую — и корабль снова уходит в океан. Я проснулся в холодном поту и сразу же, не откладывая до утра, тихо выбрался в больничный сад и при лунном свете повторил свою попытку водохождения. На этот раз мне удалось пройти по воде три шага. Через неделю я уже расхаживал по пруду, как по тротуару.
6. Все — к лучшему
Со времени изложенных событий прошло четыре года. Жизнь моя течет неплохо. Сослуживцы и знакомые в один голос утверждают, что после больницы я подобрел, стал коммуникабельнее и сердечнее. Да я и сам чувствую это. Ведь после трех встреч с Фиалкой, две из которых состоялись наяву, а одна во сне, все люди кажутся мне такими тихими, такими безобидными, что нельзя не возлюбить их.
Дома у меня тоже все обстоит хорошо. Что греха таить, когда-то я частенько укорял свою жену в излишней, как мне тогда казалось, разговорчивости. Но, испытав на себе словесный напор Фиалки, я понял, что моя Люся по сравнению с ней — ангел благого молчания.
Единственное, что все эти годы омрачало мое сознание, — это печальные мысли о Ботанике. Я упрекал себя в том, что необдуманно передал ему свой опыт по ускользанию от Валентины. Я не чаял увидеть его в живых. Какова же была моя радость, когда недели две тому назад я встретил Ботаника живым и здоровым в магазине канцтоваров, где он покупал сразу пять пачек писчей бумаги!
Он дружески пожал мне руку и с места в карьер сообщил, что, к счастью, ему не пришлось использовать мою идею. Дело в том, что Валентина вскоре после посещения меня в больнице переключилась с речевой деятельности на письменную. Она начала с того, что написала рассказ «Искупление». Там идет речь о каком-то самовлюбленном человеке, который взялся ее куда-то проводить и всю дорогу говорил о себе, не давая ей вставить ни словечка, но затем искупил свою вину, бросившись ради нее под семитонный самосвал. После этого она сочинила двадцать восемь новелл, одиннадцать повестей и пять романов. Разговаривает она теперь совсем мало — все пишет и пишет. На работе тоже молчит: она там обдумывает сюжетные ходы.
— А как насчет опубликования? — задал я нескромный вопрос.
— Пока что она никуда не носила своих произведений. Она накапливает их, чтобы сразу начать наступление на редакции широким фронтом. Но теперь она, кажется, готова к действиям.
Расставаясь с Ботаником, я от души поздравил его с избавлением от опасности и подумал: «Мужайтесь, редактора, заведующие отделами и литконсультанты! Грядет ваш час!»
В месяцы, когда река свободна ото льда, я частенько навещаю Трамваича. Он уже на пенсии. Добрый старик и его супруга Серафима Егоровна — уютная, молчаливая старушка — угощают меня чаем с домашним печеньем. За чаепитием я, чтобы сделать приятное Трамваичу, завожу речь о нашем совместном пребывании в больнице. Это самый яркий период в его небогатой событиями жизни, и он с удовольствием вспоминает все перипетии нашего тогдашнего бытия. Он по-прежнему убежденный правоножник и с добродушной усмешкой отзывается о наших соперниках из соседней палаты.
Потолковав о прошлом, я будто невзначай предлагаю:
— А не пройтись ли нам вниз по Невке?
— И то неплохо, — отвечает Трамваич. — Почему бы и не пройтись в хорошей компании.
Он не спеша снимает домашние туфли и надевает подержанные, но еще вполне доброкачественные валенки — он приобрел их в комиссионке специально для водохождения: последние годы его донимает ревматизм. Затем, взяв палку с медным наконечником, накинув на плечи брезентовый плащ, он выходит со мной из дома.
Невка здесь не одета в гранит; по пологому, поросшему травой спуску мы сходим на воду и, дойдя до середины реки, держим путь к устью. Под мостом мы закуриваем; он — «Беломор», я — «Аиду». Над нами глухо, как дальний гром, проходят грузовики.
Выйдя из пролета, Трамваич ускоряет шаг. Теперь он идет впереди, я — следом за ним. Порой, споткнувшись о волну, он что-то ворчит себе под нос и все набирает и набирает ход. Я еле поспеваю. Палка его глухо постукивает о воду, полы брезентового плаща развеваются, как паруса. Он кажется высоким, сильным, молодым. Река становится все шире и шире, и берега уже еле видны. На душе у меня становится все светлее и светлее — где вы, печали мои? Нет вас!
1976