Филе пятнистого оленя
Шрифт:
— В самом деле? — Он усмехнулся опять. — Завидую тем режиссерам, которым выпадает честь с вами работать…
Я пожала плечами неопределенно, словно бы говоря, что он прав, в общем, но позавидовать по-настоящему можно лишь немногим из них. И выдвинула стул, приглашая его присесть — с гостями надо быть вежливой.
— Да, кстати, — спохватилась словно. — А как там Лариса? Как она себя чувствует?
Он посмотрел на меня непонимающе, провел рукой по коротким волосам, сбрызгивая на пол водяные капли.
— Нормально… наверное. А с ней что-то случилось?
— Ну, вы же в курсе — она ведь болеет…
— Нет,
Он равнодушно так говорил, словно бы эта тема его совершенно не интересовала. Как будто он и вправду не знал, что она болеет. Делал вид, что слышит это впервые. И я улыбнулась понимающе, думая, что он прикидывается. Уж наверняка прописал ей какое-нибудь быстродействующее лекарство, этакую сексуальную ингаляцию. И уже не раз успел применить собственное целительное средство.
Я понимала его, конечно. Ни к чему ему было афишировать свои связи, тем более рассказывать о них какой-то малознакомой девице. Это было его личное дело — и он всем видом мне это продемонстрировал. Ну так Бог ему судья. Мне-то что, по большому счету…
— Хотите кофе?
…Потом, когда я принесла ему чашку сомнительного пойла, сомнительность которого для себя он подтвердил одним взглядом, я уселась за стол и якобы начала изучать какие-то необычайно важные бумаги. А он сидел и курил, достав из кармана клубного пиджака какой-то хитрый портсигар с золотой мелкой надписью, набитый тонкими сигарками. Стряхивал благородный пепел в гнусную пластмассовую пепельницу, живущую здесь сто лет, и посматривал на меня. Неспешно и вдумчиво, с каким-то осязаемым удовольствием. Как будто ему очень нравилось то, что он видел. И мне вдруг стало так грустно, так как-то одиноко и тоскливо, и вкус во рту противный появился, медная горечь. И я улыбнулась через силу, и сказала, удивляясь неестественной звонкости собственного голоса:
— Простите за кофе — он, наверное, не слишком хорош…
И не сразу поняла смысл того, что сказал он, — как будто поверить не могла.
— Если хотите, я угощу вас куда более качественным кофе — собственного приготовления. Полагаю, что ждать Степанкина бессмысленно — тем более что я ему нужен больше, чем он мне, — так что я приглашаю вас к себе, благо живу совсем рядом. И если вы не против…
Я не знала, что ответить. Столько мыслей было в голове, вопросов самого разного свойства, задавать которые я не могла, да и не хотела. Какая-то потерянность была внутри, и странная радость, и сомнения, и досада. А еще почему-то неудобно было — перед ней, — как будто я сделала что-то плохое. Когда себя не в чем винить, всегда испытываешь угрызения совести. А иногда все наоборот — такое вот таинственное свойство человеческой натуры.
И я судорожно пыталась вспомнить ее уроки, вопрошая ее мысленно, как должна себя вести сейчас. Что мне ему ответить? Окатить холодным взглядом, показывая, что не стоит делать мне подобные предложения? А, собственно, что он такого предложил?.. Сказать утомленно, что этот вечер у меня уже занят? Намекнуть, что можно было бы пообщаться, но на нейтральной территории, если он куда-то меня пригласит, в какой-нибудь уютный ресторанчик? И я разрывалась между желанием вести себя так, как привыкла, кокетливо и вызывающе, действуя безоглядно и инстинктивно, — и необходимостью играть по новым правилам, чужим и мне несвойственным.
И
— А почему бы и нет, собственно?.. Я тоже люблю хороший кофе, хорошую беседу, хороший… О, это не важно, это уже лишнее. Но вы, — я погрозила ему пальцем хитро, — должны мне кое-что пообещать.
Он смотрел на меня с деланным удивлением, а глаза по-прежнему смеялись, такие красивые все же были у него глаза — умные, проницательные, опасные. И развел руками, словно говоря, что вопросов нет — все, что угодно, за чашку божественного напитка в моем восхитительном обществе.
— Вы должны мне пообещать… — я улыбнулась двусмысленно, — что не будете ко мне приставать. Я всего лишь слабая женщина — а вы джентльмен, вы должны проявить благородство… Только кофе — и ничего больше, о’кей?
Конечно же, он мне охотно это пообещал…
…Все страдания и переживания, все горькие противоречия последних недель слиплись гадостным пульсирующим комом у меня в горле. А в голове бил колокол — из уха в ухо, покрывая череп художественными трещинами. И перед глазами плавали разноцветные круги, дробясь и множась, превращаясь в квадраты и овалы, меняя окраску. Нет для человека состояния более философского и созерцательного, чем похмелье.
На экране окна было серо — только вороны летали, короткими штрихами и точками пачкая небо. И серость эта для меня была финальной. Словно фильм, который прошел перед моими глазами и содержание которого я помнила смутно, закончился, и теперь крутится на бобине метр за метром чистая пленка. Будто какой-то киномеханик напился, так же, как и я, и забыл отключить свой аппарат.
Я поворочалась немного, пытаясь обрести более удобное положение, — но тело не слушалось все равно, руки забыли, как сгибаться, ноги обрели бессмысленную и ненужную им самостоятельность. И я какое-то время пыталась отодрать от себя простыню, не сразу сообразив, что это не она пристает к коже, а сама по себе кожа покрыта какой-то отвратительной бледной и липкой влажностью.
Странно все же, но человек с одинаковой интенсивностью отмечает радостные и грустные события собственной жизни. И ощущает себя потом одинаково. Как бы хорошо или плохо ни было тебе накануне, на следующий день ты просыпаешься с одинаково скверным вкусом на языке и смотришь на мир сквозь пурпур тюремной решетки собственных сосудов в глазах. Парадокс.
Мне не хотелось вспоминать то, что было вчера. Я привыкла к самоанализу, смирилась с занудным внутренним голосом, все время что-то бубнящим в голове, и давно не придавала значения его гневливым словам. Мне надоело выслушивать, что я порочна, безнравственна, похотлива, нечистоплотна в мыслях и неразборчива в связях. Что я не задумываюсь над тем, как живу, что я склонна порой к депрессиям и апатии, и что, когда их нет, я легкомысленна и безрассудна. Сейчас же он был более конкретен и менее деликатен — он твердил, что я дура, идиотка и психопатка. И, ей-богу, впервые мне было нечего ему возразить.