Филимон и Антихрист
Шрифт:
Однако я отвлёкся от цели своего письма, а она вот в чём: если вы, дорогой Александр Иванович, устранившись от дел, заняты сейчас осмыслением прошлого, что в вашем положении естественно, и если вам приходят мысли об искуплении своих грехов, то я вам могу прийти на помощь. Вы только поддержите меня на учёном совете, и это будет благодеяние, за которое Всевышний скостит вам половину грехов. Речь идёт об открытии.
Долгое время я пытался нащупать принципы действия филимоновского импульсатора. И проник в механизм воздействия пучка электронов на молекулярную структуру плавящегося
Мой биопульсомер будет измерять именно эти свойства. Можно вообразить, дорогой Александр Иванович, какое могучее средство получит в свои руки государство, прими оно на вооружение мой прибор. Он будет установлен в каждом учреждении и всякому укажет место под солнцем.
Почтительнейше, Ваш ученик и подчинённый Пётр Редькин».
Александр Иванович, окончив чтение, привалился на поручень кресла, вслух проговорил: «Позвольте!.. Да он же меня дурачит, идиот несчастный! Паяц! Как смеет!..»
Лист, зажатый в пальцах, дрожал, строчки разбегались.
«…Всевышний скостит вам половину грехов».
В полуотворенную дверь закричал:
— Дашенька! Поди сюда! Погляди, что позволяет себе этот… хулиган!
Дарья Петровна испугалась взъерошенного вида старика, он походил на ежа, которому под нос сунули палку.
— Успокойтесь! На вас лица нет.
Александр Иванович отвалился на спинку кресла, письмо лежало на коленях. Дарья Петровна потянулась рукой к письму, но Буранов её отстранил:
— Нет, не читай. Позвони Зяблику, спроси: почему уволен Редькин, кандидат наук? Как смел… без меня!
— Вы знали, Александр Иванович, ещё сказали тогда: молодец Зяблик, прогнал из института ещё одного сумасшедшего.
Зажмурил глаза. Сумасшедший, сумасшедший… В истории частенько случалось: подлинных учёных называли сумасшедшими. А кибернетика? Генетика?.. Ты был членом Президиума и тоже говорил: «поповщина», «идеализм…» А филимоновский импульсатор?.. Тут ты молчал, но и не возражал, когда Зяблик называл Филимонова идиотом. Теперь — биопульсомер. Будто бы чушь! Ну, а если?..
Как-то очень явственно и вполне серьёзно всплыла в сознании мысль о Боге. Не о том… Иисусе Христе — но Боге как начале всех начал, — незримом, незнаемом, великом. Творец!.. Иначе как же всё держится и не сгинет в тартарары. Может, и вправду позовёт к суду и скажет: признавайся раб, Александр, для чего жил на свете, какие цели преследовал, где твои благодеяния, а что в своей долгой жизни за грехи почитаешь?
Что сталось с Александром Ивановичем — и сам этого не мог объяснить. Был так уверен в своей непогрешимости, всегдашней правоте. И вдруг — увидел пропасть, в которую тащил людей, науку. Он в последние годы — с тех пор, как ослабел и власть над «Титаном» перешла в руки Зяблика, — подписывал бумаги, говорил речи, давал устные распоряжения. И всё — к разрушению того самого здания, которое он и его товарищи, основатели «Титана», возводили собственными руками. Он как демон — всё разрушал и был доволен. Спал спокойно. Смеялся и был счастлив. И что же скажет ему он, Всевышний! Вдруг в самом деле там есть ад и котлы с кипящей смолой? Шкварчащие сковороды и на них — грешники!..
«Искупление!.. Половина грехов!..»
Поманил Дашу, слабеющим голосом проговорил:
— Позвони Филимонову. Проси… Редькина вернуть, создать условия.
Говорил через силу, грудь болела, внутри точно разлился жар. Сделал усилие, чтобы передохнуть. Дышал мелко, слушал биение пульса в висках. Жар захватывал голову. Над левой бровью опахнуло холодом, словно дунуло ледяным ветром. Вздрогнул, побледнел. У левого виска больно полоснуло — точно пилой. Раз, другой…
Уронил голову на стол. Откуда-то издалека едва слышно донёсся знакомый голос:
— «Скорую»!.. Вызывайте «скорую»!..
О внезапной кончине Буранова Зяблику в тот же час позвонил муж Дарьи Петровны. И Артур Михайлович, не колеблясь, сделал распоряжения:
— Поменьше шума! Брата Ефима не извещать. Я сам.
Позвонил Папу. В несколько минут составили экспедицию на дачу Буранова. Зяблик, лавируя в ботинках на заметённой метелью тропе, прошёл во времянку и застал тут у горевшего очага Ефима. Старику нездоровилось, он сидел в фуфайке.
— Собирайтесь. Вам надо уезжать!
— Куда?
— А это уж… сами знаете. В деревню, домой.
— Чевой-то я не видал в деревне? Да и брат Ляксандр…
— Умер ваш брат. И уж похоронен. А вам… вот…
Зяблик вынул из кармана пачку денег, сунул старику в карман фуфайки.
Дед стоял оглушённый, опустив по швам тяжёлые, крестьянские руки. Непокрытая голова с прядями белых свалявшихся волос, покатые худые плечи, выдававшаяся горбом спина — всё в нём было жалко, ветхо, безысходно. В глазах ещё теплилась жизнь, но их заволокло туманом.
— На квартиру городскую пойду. Я, чай, брат ему, кровь родная.
— Нету городской квартиры. Опечатана.
— На могилку… Брат ведь…
— В деревню поезжай. А уж на могилку — потом как-нибудь.
— Господи! Креста на тебе нет!
И старик качнулся в сторону кровати, опустился на колени. Достал из угла вещмешок, стал в него складывать свой нехитрый житейский скарб. Потом на фуфайку натянул овчинный полушубок, привезённый ещё из деревни, подвязался ремнём, вышел. И уже за калиткой обернулся, посмотрел на дом. Вздохнул с пристонам, двинулся через лес к станции.
Был сильный мороз. И ветер шумел в кроне деревьев. Дед Ефим шёл с трудом. Часто останавливался, подставлял ветру спину. Пройдя с километр, свернул с тропинки, привалился к берёзе. Ныла, терзала грудь обида: «Похоронили. Без меня. Как же это?..»
Порывался вернуться, да тут же себя осаживал: «Там Зяблик, чёрт, не человек!»
Оттолкнулся от ствола берёзы, пошёл к лесу. Намерение посетить могилку, отдать всю положенную по православным обычаям дань усопшему не покидало его. «Бог с ним и с Зябликом! Чай и без него укажут, где могилка. Вот сейчас приду на станцию и возьму билет на Москву».