Философ
Шрифт:
– Ты получаешь дом. Он, типа, пару миллионов стоит. И все ее барахло. Книги. Я даже не знаю, сколько они стоят.
– Я не торгую книгами.
– Да, но ты сможешь их продать, если захочешь.
– Не захочу.
– Ну, это твое дело, – сказал он. – Твой выбор.
– Разумеется.
– Но, послушай, там же еще много чего есть, я точно знаю. Короче, тебе и так много чего достанется. Да и деньги тебе не так нужны, как мне. Или… послушай. Я согласен поделиться. Как насчет – ты слушаешь? Хорошо, значит, так. Скажем, я отдаю тебе половину.
– Тыотдаешь мнеполовину?
–
– Нет, не совсем. И рядом не лежало. Давай-ка договоримся сразу: ты ничего мне отдать не можешь. Деньги мои, Эрик. Такой у нас исходный пункт переговоров.
– И что? Я вообще ничего не получу? Ты это хочешь сказать – я ничего не получу?
– Кое-что она тебе оставила. В завещании. Ты его читал?
– Я не могу проделать всю эту чушь, которой она требует. Не могу, ты же знаешь.
– Ну тогда плохи твои дела.
– У меня же пониженная обучаемость.
– Да, ты говорил.
– Ну так помоги мне. Это ж нечестно, ты сам понимаешь.
– Она считала, что честно.
– Ты же и понятия об этом не имеешь, ведь так? – Произнес он эту фразу тоном самым усталым, лицо его соответственно обмякло. Сыграно было первостатейно. – Она обратила мою жизнь в ад.
– Порола, я так понимаю.
– Порола.
– Не верю.
– Она…
– А и поверил бы, так при чем тут я, дом, деньги?
– Я же остался без гроша, друг.
– Сочувствую.
– Для тебя это совсем ничего не значит?
– Это значит, что тебе не следовало сорить деньгами, которые ты от нее получал.
– Почему ты так со мной поступаешь? Что я тебе сделал?
– А как я с тобой поступаю, Эрик?
– Ты забираешь все.
– Я ничего не забираю. Она мне это оставила. И сказать по правде, то, что ты себе позволяешь, – являешься сюда и просишь подаяния – вообще ни в какие ворота не лезет.
– Я не понимаю, о чем ты, на хер, толкуешь.
– Ты же знаешь, что ты сделал.
– Нет, – ответил он. – Не знаю.
– Ладно, тогда это твоя проблема.
Молчание.
– Не замерзни смотри, – сказал я и начал закрывать дверь.
– Слушай, а как тебе пишется? – спросил он.
Я захлопнул дверь и запер ее на засов.
Как мне писалось? Да плохо, разумеется, – и в этот день, и в следующий. Я написал три страницы, изложив новый план диссертации, и как раз перечитывал их, когда зазвонил телефон. Я позволил ему отзвонить дюжину раз. Телефон умолк. Наступила недолгая тишина. Потом он зазвонил снова. Я закрыл компьютер, прошел на кухню.
– Алло?
Молчание.
Я положил трубку.
Вернулся по коридору в кабинет.
Телефон зазвонил опять.
Я возвратился на кухню.
– Эрик?
Молчание.
– Иди к черту, – сказал я и опять положил трубку.
После третьего раза я отсоединил телефон от сети.
Так оно и продолжалось в следующие несколько дней. Следует отдать должное его упорству: стоило мне включить телефон, как он начинал звонить. Трубку я снимал редко, а когда снимал, на другом конце линии молчали. Не знаю, чего он надеялся добиться, ведь даже если бы я не уложился с работой в срок, это ничего ему не дало бы. Думаю, им руководила злоба, и только.
Я позвонил в телефонную компанию. Там мне сказали, что блокировать звонки конкретного абонента невозможно, и предложили заменить мой номер на другой, который не будет значиться в справочниках. Что я и сделал – и звонки сразу прекратились.
Однако на смену им пришло нечто иное, куда более неприятное. У меня появилось чувство, что за мной следят.
Откуда оно взялось, сказать не могу. Ни Эрик, ни кто-либо еще, уж если на то пошло, на глаза мне ни разу не попадался. Однако чувство это – едва различимое, но неотвязное – возникало в мгновения самые неурочные – когда я принимал душ, к примеру, или стоял у прилавка ювелира, который оценивал то, что хранилось в туалетном столике Альмы, – и уже не покидало меня. Я обходил дом, смыкая шторы, восстанавливая созданную Альмой кладбищенскую атмосферу, а оно меня не покидало: я чувствовал, как в меня вперяются незримые, помигивающие глаза. Я пошел на почту, чтобы отправить доктору драгоценности, и, едва выйдя оттуда, вновь ощутил на себе их взгляд. И, точно сумасшедший, завертелся на месте, замахал руками – чуть велосипедиста не сшиб. Никого я, разумеется, не увидел, ничего неправильного не заметил, однако зашагал быстро, потом еще быстрее, и глаза повлеклись следом, они парили надо мной, студенистые, налитые кровью, непристойные, всевидящие и всезнающие, – и я перешел на бег, и новые туфли мои оскальзывались на сыром тротуаре. Перед тем как войти в дом, я поозирался, а оказавшись на кухне, налил себе выпить. Ощущения ничего не значат – значат только факты. Я встряхнулся, налил еще и занялся стряпней – приготовлениями к приему гостей.
Я не знал, как мне это назвать. До Рождества оставалось еще десять дней. Да какая разница, сказал Дрю, была бы бухаловка. Вечер я провел, снуя по дому, пополняя бокалы, благодаря гостей за подарки на новоселье, ведя пустые разговоры и соглашаясь – да, давненько уже я ни с кем не виделся.
– Похоже, вы отыскали родную душу, – говорили мне, когда я описывал Альму.
Я улыбался.
– Замечательно, должно быть, встретить в жизни такого человека.
Да, замечательно.
– И вы самииспекли этот торт?
Сам, а как же.
Ясмина так и не пришла, часы тикали, гости – «начинка», так я их про себя называл – понемногу расходились, и я списал этот вечер в убыток.
– Ну, что я тебе говорил? – сказал напоследок Дрю. – Класс!
Я, ощущая себя еще более одиноким, чем прежде, пошел на кухню, включил радио, закатал рукава и окунул ладони в горячую мыльную воду. Жуткая была идея, эта вечеринка. А все Дрю – и зачем только я его послушал? И пока я оттирал присохший к тарелке джем, мне пришло в голову, что, может, он Ясмину даже и не пригласил – решил освободить меня от нее. Я стиснул губку, вода потекла по запястью, закапала на пол. Все, хватит с меня вечеринок. Мне необходимо уединение – закончу работу, получу состояние и начну новую жизнь, ничего не имеющую общего ни с Гарвардом, ни со всеми этими людьми… Меня охватила такая жалость к себе, что я далеко не сразу услышал треньканье дверного звонка. Решив, что кто-то из гостей вернулся за забытыми перчатками, я вытер руки и вышел в холл. За дверью стояла Ясмина.
Молчание.
– Ну что, войти можно? – спросила она. – Тут зверски холодно.
Я принял пальто Ясмины, провел ее на кухню, отрезал ей кусок «Захера».
– Спасибо, – сказала она.
– А где же Питер?
– В Нью-Йорке.
– Ладно, значит, познакомимся в другой раз.
Она кивнула.
– Хорошие туфли.
– Цвета бычьей крови, – сообщил я.
– А куда подевались твои мокасины?
– Выбросил.