Философия в систематическом изложении (сборник)

Коллектив авторов

Установлено, далее, что произведение искусства по всем трем направлениям действует на душу в смысле возбуждения чувствований, а так как ценность его состоит в доставлении радости без желаний, то отсюда необходимо следует, что, для того чтобы быть полноценным, произведение искусства должно оказывать такое действие по всем трем направлениям. Различение этих трех сторон существует ведь только в нашем абстрагирующем мышлении; во всяком произведении искусства непременно имеются все три стороны, и если оно в каком-либо направлении не оказывает должного действия, не возбуждает радости или [не] принадлежит к миру желаний, то общее впечатление не только уменьшается, но искажается положительным противодействием.Что не за него, то против него. Если произведение искусства не обнаруживает, например, единства, то оно непременно обнаруживает двойственность или тройственность, а это не только менее радует, чем цельность, но действует прямо в противоположном направлении, доставляет мучения. Если предмет художественного произведения не в состоянии привлечь меня, то оно меня не трогает, и меня раздражает, что способности и остроумие были потрачены зря. Если художник не проявляет никакого умения, то для меня ясно, что он пачкун, который мне ничего не может дать, и его недостатки отталкивают меня.

Подобно тому как понимание религии затрудняется различием форм, в которых при различных условиях находит себе удовлетворение всегда одна и та жепотребность, так и понимание

искусства усложняется обилием факторов, в которых должна осуществляться единаяцель. Форма, содержание, личность – каждый из этих элементов может похвалиться тем, что многие усматривают в нем единственное действительно существенное в искусстве. Это объясняется причинами, лежащими в предмете и в субъекте. У больших масс, которым трудно отрешиться от практической точки зрения, обычно преобладает интерес к содержанию, а затем и к техническому умению художника. Рассматривающему изображение хочется знать, соответствует ли оно истине; ему доставляет удовлетворение, когда он узнает, что все лица на картине представляют точные портреты, он с особенным увлечением следит за перипетиями внешнего действия. Теоретик, который пытается уяснить себе сущность искусства, допустим на музыке, не может придавать особенной ценности материалу, в данном случае – тонам; для этого они слишком малопривлекательны. Но сочетание и соединение тонов, «их созвучие и контраст, их полет и встречи, их подъем и замирание» при богатстве закономерно построенных форм – вот в чем состоит искусство. Итак, сущность его – форма. Напротив, тот, кто ориентируется на картине, на рассказе, на драме, где имеется столько непосредственно заимствованного из жизни или того, что по крайней мере могло быть взято из жизни, не может так высоко ценить форму, которую придал всему этому художник; соответствие природе – вот что кажется ему самым существенным. Наконец, художник, который подходит к художественному произведению другого с особым практическим интересом, а именно с вопросом, как тот обработал сюжет; или художник, сознающий, что силой своего дарования он почти из любого материала может создать произведение искусства, легко склонен выдвигать на первое место исключительную оценку этой силы, этого своего художественного дарования, и он не далек от мысли, что искусство существует, собственно, для того, чтобы удовлетворять потребность в художественном творчестве, и для того, чтобы другие находили наслаждение в преклонении пред этим творчеством. Каждый видит то, что ближе всего касается его, а потому каждый видит только одну сторону предмета. Но это разные стороны одного и того же предмета, и, следовательно, они должны быть объединены. Не потому, чтобы в случае наличности различных мнений всегда надлежало все их признать правильными и в этом усмотреть исход, а потому, что в нашем случае брать каждую сторону отдельно значило бы рвать на куски то, что реально составляет одно неразрывное целое. Произведение искусства ценно для меня известным своим действием. Если же творец его не заботится о том, чтобы оно производило действие во всех подлежащих отношениях, то он к ущербу для себя сам отказывается от средств достигнуть того, к чему он стремился; он действует неумело.

К сказанному необходимо, однако, сейчас же сделать добавление. Пусть художник действовал неумело, но он человек, а разве существуют люди, которые умеют все делать? Люди не все одинаково наделены способностями, и очень редки случаи, когда один человек одарен всем. Затем ведь умение художника зависит не только от него одного, оно обусловлено его временем. Многое из того, что я себя теперь считаю вправе требовать от всякого, не может быть достигнуто индивидуальными усилиями, а является приобретением ряда поколений. И вот если художник, произведения которого интересуют меня, принадлежал к более ранней эпохе развития, то как могу я относить на счет его неспособности то, чего он в рамках своей эпохи даже не мог представлять себе достижимым? Я не могу подходить к художнику с иной меркой, кроме общечеловеческой. При рассмотрении художественного произведения сознание природной ограниченности человеческой индивидуальности и ее обусловленности временем и средой должно быть всегда одним из господствующих верховных представлений. Оно должно меня расположить к тому, чтобы я не обращал внимания на несомненно мешающие отклонения от совершенства идеального художественного произведения и находил радость в том, чего вообще можно было ожидать при данных общих условиях. Зато ведь нередко огромное величие одной или некоторых сторон произведения искусства меня настолько вознаграждает, что у меня даже не хватает духу еще чего-либо требовать.

Наряду с таким величием односторонности существует, понятно, и мелкая односторонность: такого рода преимущественное выдвигание отдельных существенных для художественного произведения факторов, которое по ничтожности своего действия не может вознаградить за пренебрежение другими факторами. Так создаются уродливые произведения искусства. Чрезмерная оценка момента содержания создает материальное искусство, в котором место художественной формы и дарования занимает интерес к увлекательному, сенсационному, страшному, или к патриотизму, благородству, или к воспоминаниям. Чрезмерное подчеркивание формального элемента порождает пустой пафос, бессодержательную банальность, что особенно часто бывает в подражаниях античным образцам, а иногда и игрушечность; слепое подражание приводит к убогому мыслями и бесформенному натурализму, один навык – к искусничанью.

Мы указали выше, что душа может не обращать внимания на несовершенства художественного произведения; это ей легко дается, потому что по отношению к целому классу произведений искусства ей это всегда приходится делать еще в ином отношении. Деятельность, направленная на достижение практических целей, из которой обычно происходит художественное творчество, не предоставляет, однако, искусство целиком свободному, самостоятельному развитию и не порывает с ним всех связей; часть художественного творчества сохраняет свою прочную связь с практической деятельностью, и это выражается, например, в создании художественной утвари, художественных украшений, в архитектуре. Продукты этого рода творчества имеют, таким образом, двойную природу: они относятся к миру потребностей и хотений и в то же время к миру радостей без желаний. Для того, впрочем, чтобы оценить такой предмет с художественной точки зрения, чтобы почерпать в нем радость без желаний, требуется известная подвижность и сила души. Свободное произведение искусства принуждаетдушу к эстетическому созерцанию; содержание или форма его таковы, что его нельзя отнести к миру предметов потребления. При полезных произведениях искусства душа самадолжна себя принудить к этому; она должна себя заставить не обращать внимания на нити, отчетливо связывающие предмет с практическим назначением. Как во многих иных случаях, душа пользуется для этого аналогией. Форма полезного произведения искусства несомненно подвержена действию тех же законов, что и форма свободного художественного произведения; архитектура – это окаменелая музыка. Далее, художественная внешность, если и не отрывает предмет от мира полезностей, все-таки подымает его над средним его уровнем. И вот душа при созерцании этих предметов без всякого почти принуждения скоро становится на такую точку зрения, с какой она привыкла рассматривать предметы иного рода.

Такого рода частое упражнение в умении не обращать внимания на моменты, мешающие эстетическому наслаждению, развивает в душе – если не всегда и не у всех, то при более высоком культурном уровне у очень многих людей – особого рода чрезвычайно ценную способность, которая выводит их, так сказать, за пределы искусства. Постепенно развиваемая аналогиями душа в конце концов научается получать наслаждения без желаний даже там, где нет ничего непосредственно вызывающего эстетическое созерцание, где нет ни преобразования предметов мира полезностей, ни возвышения над ними, а именно: при наблюдении вещей и процессов самого мира полезностей, при созерцании природы.Душа научается рассматривать с эстетической точки зрения ту самую природу, с которой она связана и остается связанной всеми интересами борьбы за существование, так что она вполне по своему желанию может рассматривать одну и ту же вещь сейчас с точки зрения хотения, а немедленно вслед за тем – без всякого хотения. Понятно, что эта способность приобретается душой не без труда. Поэтому большие культурные общения людей, а также отдельные личности среди них лишь сравнительно поздно открывают эстетическую красоту природы.

В эстетическом созерцании природы достигается поразительная по высоте степень развития. Душа идет как бы против своих собственных начал. Но не потому, чтобы сила, враждебная этим началам и порождающим их особенностям души, проникла в душу и породила там раздор и двойственность. А потому, что из сокровенной своей сущности душа черпает способность путем более совершенного приспособления преодолевать бедствия, сопряженные с первыми проявлениями ее деятельности и приспособления.

VIII. Нравственность

Третий ряд зол проистекает тоже из предвидящего поведения человека, но не столько из его значения для самого действующего человека, сколько из его последствий для прочих. По средствам, которыми природа наделила различных индивидуумов для борьбы за сохранение, по телесной силе и ловкости, по красоте, духовному развитию и опыту они чрезвычайно отличаются друг от друга. В зависимости от этого разные люди имеют различный успех в борьбе за существование. Те, которых природа оделила более щедрой рукой, преуспевают лучше других и возвышаются над ними. Возникает пропасть между господствующими и подчиненными. В конце концов противоречия крайне обостряются: на одной стороне оказывается кучка людей, пользующихся благами господства, а на другой – тысячеголовая масса несчастных рабов. Общий итог безотраден: преобладают несчастье и неудовольствие, т. е. в результате прогрессирующей борьбы за существование получается подавление жизни. Но это бедствие обращается вместе с тем и против тех баловней судьбы, которые вызвали его. Бедствия разлагают общежитие, к которому и они принадлежат и от которого человек по всему своему укладу не хочет, да и не мог бы уйти, не подвергая опасности своего существования; озлобленность и классовая вражда разрывают общество на части и уменьшают его силу противодействия внешним нападениям. Затем боязнь беспорядков и возмущения со стороны угнетенных не дает покоя господствующим и не позволяет им вполне наслаждаться благами господства. Что же предпринимает душа против этих бедственных последствий высшего развития своей собственной жизни? Это будет последний вопрос, которым мы здесь займемся.

Общий характер помощи, которую себе доставляет душа, указать не трудно: наряду с эгоистическим поведением, направленным на собственное сохранение, развиваются признание и осуществление действий, направленных на сохранение того общения, к которому принадлежит индивидуум. Это развитие начинается, как только маленькие группы, которыми первоначально живет человек, разрастаются в большие союзы и возникает возможность борьбы за существование между членами одного и того же союза. Носителями такого развития мы должны себе представлять наиболее опытных и дальновидных членов общения. Не столько полное сознание, сколько своего рода верный инстинкт приводит их на основании многостороннего опыта к убеждению, что чисто эгоистическое поведение возбуждает раздоры, недоверие и т. п., вследствие чего необходимое для всех общение ослабляется и предается в руки врагов, в то время как иного рода поведение способствует, напротив, усилению общения и дает ему превосходство над другими. А посему эти люди сами для себя, быть может, и будут допускать исключения, но, в общем, они будут поощрять поведение второго рода и заботиться о его распространении, поведение же первого рода они будут подавлять и ограничивать. Другими словами, против опасных для него последствий поведения, направленного на сохранение в ближайшем будущем, общество само принимает меры, основанные на предвидении более отдаленного будущего.

По природе поведения общество может располагать двумя такими мерами. Одна из них – принуждение.Действия, угрожающие целости общества, облагаются наказанием. Кто совершит такое действие, тот за полученную им выгоду должен будет поплатиться часто гораздо большей невыгодой, а это, в общем, способно устрашить человека и удержать его от такого поведения. Сущность всех направленных к этой цели предписаний составляет право: сохранение человеческих обществ посредством вынужденных действий их членов.Право, понятно, не возникает из сознательного размышления вроде только что изложенного, для исполнения его предписаний тоже не требуется понимания их значения, но мощь, которой право обладало и обладает, проистекает из объективно ему присущей, полезной для сохранения общества силы. Но права, однако, недостаточно для достижения цели, к которой оно направлено. Для сохранения общества недостаточно чисто внешних вещей, могущих быть вынужденными насилием. Для этого нужны и верность, искренность, тесная близость, которых наказаниями можно добиться только в самой несовершенной форме или вовсе добиться нельзя. Посредством права стремящееся к самосохранению общество влияет на поведение своих членов лишь с одной стороны, оказывая воздействие на их внешние поступки и направленную только на них, допускающую принуждение волю; чтобы не остановиться на полпути, общество должно влиять на поведение и с другой стороны, воздействуя на волю, которая принуждением не создается и сама по себе соответствует своим целям, т. е. на свободнуюволю. Для этого и служит нравственность:сохранение человеческих обществ посредством действий, вытекающих из свободной воли их членов.В нравственности одаренная способностью предвидения душа нашла наивысшее средство для преодоления бедствий, которые являются в результате эгоистической борьбы за существование с ее ограниченным кругозором. Вызывать обусловленное свободной волей поведение, объективный результат которого состоит в содействии сохранению общества, т. е. в содействии собственному благу и благу других, – таковы оба главных отличительных признака нравственности. Разумеется, что эта общая тенденция, именно вследствие объективности своей цели и субъективной свободы при ее осуществлении, принимает всюду формы, зависящие от обстоятельств, опыта, оценки. В бедной природной обстановке и в соседстве с могущественными врагами для общества, например, может стать нравственной обязанностью умерщвлять слабых детей и потерявших работоспособность стариков, так как племя не в состоянии тащить с собой дармоедов. На более высокой степени культуры нравственным становится прямо противоположное поведение, потому что подобное устранение ненужных членов общества чересчур резко расходится с другими предписаниями нравственности, а также еще потому, быть может, что при достаточном количестве средств питания для общества выгодно быть многочисленным. По воззрениям католической церкви, развод безнравствен, а японцы считают безнравственным вынужденное продолжение брачного сожительства при отсутствии внутренней связи. Так как предписания нравственности лишь очень медленно приспособляются к новым условиям, то существует, далее, целый ряд наполовину отживших нравственных явлений, истинного смысла которых приходится доискиваться в прошлом.