Философский камень
Шрифт:
Если эволюционному развитию человека суждено стать сознательным, если это, по сути, часть становления человека как такового, то жизненную силу приходится рассматривать как нечто совершенно обособленное или, по крайней мере, количественно превосходящее всякое эмоциональное или фрагментарное видение. Мы как бы движемся в сторону отрицания традиционно западной философской дилеммы «Кто я?» к традиционно восточной «Что я?». Такое движение, безусловно, представляет собой грандиозный скачок — замена эгоцентричного слова «кто» словом «что» действительно представляет собой почти чудотворное преображение.
Уилсон, несмотря на то, что использует аргументы и многие риторические приемы рационализма, действительно является «человеком веры», а именно, верящим в значимость Вселенной, хотя и не может еще толком расшифровать этих значений. В своем прекрасном предисловии к энциклопедическому «Оккультизму» — безусловно, одной из лучших работ по этому предмету — Уилсон утверждает, что существуют «значения», плавающие вокруг нас, от которых мы обычно отрезаны привычкой, невежеством и утлостью чувств... Чем выше форма. жизни, тем глубже ее потенциал фиксировать значение и тем сильнее ее вживление в жизнь. Освобождение состоит в нашей способности принимать инаковость Вселенной и, веря в ее направляющую силу, принимать
Также одной из концепций собственной формы экзистенциалистской психологии Уилсона является «Само-образ», в противовес фиксированной и детерминистской ОНО-психологии Фрейда. «Само-образ» — это в основном образ, фантазирование в услужении у трансцендентального, которое вследствие этого нельзя свести обратно к простой потребности утоления голода или «облегчения», что, по мнению Фрейда, должна характеризовать фантазии как таковые. Уилсон согласился бы с психологами-гуманистами, что необходимо признать все физические ограничения человека, но коль скоро ненормальное трансформируется в нормальное, коль скоро человек здоров, его жизнь становится процессом беспрестанной подпитки оживляющей воли; это восхождение «к высоким состояниям самосознания через серию само-образов», как он говорит в своей книге об американском психологе Абрахаме Маслоу («Новые пути в психологии: Маслоу и постфрейдистская революция»). Человек не может дрейфовать вверх, он должен направлять себя вверх усилием воли, через трансформацию личности во все новые и более усложненные состояния сознания. Маслоу признавал, что в «Философском камне» Уилсон исследовал области интенциональности, которые гуманистической психологии, или психологии «третьей силы» еще лишь предстоит исследовать, хотя со смертью Маслоу в 1970 г. в этих направлениях многое сделано, что заметно в биоэкспериментах обратной связи. Пророческие качества Уилсона, из-за которых он порой кажется историком, пишущим откуда-то из будущего, лучше всего иллюстрируются «Философским камнем» и созвучным ему романом-притчей «Паразиты сознания». Во всяком случае, воспринимается его основной посыл: человек должен вступить в активное, осознанное управление самим мозгом, иначе он вымрет как вид. Вот уж поистине вариант «или — или», открытый драматичному домысливанию.
Как известно американским читателям, Колин Уилсон стал знаменит после выхода в свет книги «Посторонний». Это было в 1956 году; писателю тогда исполнилось двадцать пять лет. Он окончил школу в шестнадцать, был почти полным самоучкой, и с двенадцатилетнего возраста его «занимал вопрос смысла человеческого существования; не чистый ли самообман все человеческие ценности...» (послесловие к изданию «Постороннего» 1962 г.). Уилсоном неотступно завладела мысль, что должен существовать какой-то научный метод для исследования вопроса человеческого существования, так что, читая в раннем подростковом возрасте Шоу, Элиота, Гете и Достоевского, он в то же время занимался научным изучением. Подобно герою «Философского камня», Уилсон чувствовал в себе разрыв между «поэтическим» и «объективным», но в отличие от своего более удачливого героя, у него не было такого волшебного отца-благодетеля, как сэр Лайелл, который наставил бы на путь истинный. Долгие годы Уилсон трудился в основном разнорабочим, терпя нужду и невзгоды, от которых многие впали бы в отчаяние. Уилсоновское чувство «отчуждения» от общества, таким образом, не литературная аффектация и едва ли то романтическое или экзистенциалистское отстранение от жизни, что характеризует по большей части литературу отчуждения нашего времени. Американцам трудно уяснить классовые различия, до сих пор существующие в Англии, а также «неизъяснимое состояние апатии», в атмосфере которого по-прежнему вырастает рабочая молодежь; прочесть довольно рано написанную автобиографию Уилсона «Путешествие к началу» — поучительный опыт. Неизменная энергия, неизменный оптимизм Уилсона тем более необычны в свете его социального происхождения. Во многих отношениях он кажется скорее «американским», нежели «английским» автором. Кстати, в эссе по культуре Советского Союза (оно включено в книгу «За пределами Постороннего») он признает, что американцы владеют огромной интеллектуальной энергией, от которой Уилсон в восторге, и если бы им покорить свое странное чувство «незначительности», их единение с Советским Союзом могло бы произвести величайшую цивилизацию, какая только известна человеку».
«Однако как англичанин Уилсон — Посторонний. Он глубоко и интуитивно понимает трагедию изоляции, «заблуждение незначимости», способное в итоге омертвить не только класс общества, но и все общество. Вместе с тем его способность выставлять это бессилие души как «заблуждение», самому от него как бы отстраняясь, — немодный поступок. Уилсон идет вразрез с господствующей на Западе верой в обязательную «трагедию» человеческого существования, в непременную «абсурдность» в сердцевине человеческой связи со Вселенной. Это вовсе не популярная позиция, хотя «Посторонний» привлек внимание и тем, что критиковался, и тем, что восхвалялся. Непонятый многими читателями, «Посторонний» не был ни прославлением отчаяния, ни его отрицанием, но попыткой сформулировать то, что Уилсон видел как наисущественную проблему цивилизации: «Возведение в культ приживается так же объективно, как заголовки газет за прошлое воскресенье». Индивидуум начинает свое усилие как Посторонний; он может закончить его как «святой».
Ни один автор со времени «славы за одну ночь», постигшей лорда Байрона, не подвергался такому восхвалению – к несчастью для Уилсона. Из писем Байрона мы знаем, с какой неприязнью тот относился к своей ранней «возвеличенной чепухе» и даже чувствовал вину за то, что внес свою лепту в разложение общественного вкуса. Байрон стал подлинным Посторонним, и некоторое отвращение «жизнью, которой жил», что пытался выразить классик, является одним из испытаний, перед которым оказался в свое время Уилсон, — и философским, и жизненным опытом. Вознесенный до срока на высоты славы, Уилсон, конечно же, стал порицаться многими из критиков, которые поначалу его же восхваляли. Удивителен яд истерии, направленный против него, в особенности обозревателями престижных английских журналов. Ремарка Уилсона в предисловии к книге «За пределами Постороннего» насчет того, что критика его работ содержала «привкус насилия, словно публикация моей книги явилась неким преднамеренным оскорблением», не преувеличение. Представить невозможно, чтобы какой-нибудь американский писатель, создавая книгу за книгой, посвященную исследованию «невроза» современной цивилизации и свыше всего наделенный оптимистическим и пророческим видением, подвергался бы такой беспричинной травле. Сложность частично лежит в неохоте многих образованных англичан серьезно воспринимать — даже считать интеллигентным — любого, кто не имеет университетского образования. Опять же различие между Англией и Америкой огромно. С минимумом поддержки со стороны критики, равно как и финансовой обеспеченности, Уилсон с 1956 года стойко продолжал исследования современной цивилизации и опубликовал в свое время три десятка книг по огромному спектру предметов. Хотя по содержанию книги разные: от порнографии насилия («Лингард») до вдумчивого исторического анализа («Распутин и падение Романовых»), до собственной теории сексуального побуждения («Истоки сексуального побуждения»), по теме они сообщаются. Как утверждает Уилсон в предисловии к «Оккультизму»: «Единственная неотвязная идея проходит через все мое творчество: парадоксальная природа свободы». «Философский камень» — краткое утверждение этой темы, выраженное в форме увлекательной притчи, которая, среди прочего, является пародией на научную фантастику, где факт и вымысел мастерски переплетаются в манере Борхеса (которому посвящен роман). Подобно Борхесу, Уилсон полагает, что сознание человека, должно быть, находится перед лабиринтом, но в отличие от Борхеса, Уилсон желает бросить лабиринту вызов, будучи уверен, что сознание человека способно высветить (или имеет на то потенциальные возможности) загадку, которую подстраивают нам «Древние Старые». Проблема на самом деле не в свободе, а в узкой, самопоглощающей привязанности человека к «первородному греху», его приглашающему жесту «паразитам сознания» хронической дремоты.
Как нам пробудиться от сна, как достичь чистого, совершенного, нерастленного сознания? «Философский камень» анализирует и отвергает — через случай с Диком, мистиком с ущербным мышлением — романтический самообман насчет сущностной пассивности в ощущении экстаза. Дик подвержен порывам восприятия красоты (которые только сжигают его), но он их не контролирует и даже не может их осмыслить. Он пассивен, а пассивность — лишь половина процесса, делающего человека человеком, следовательно, он обречен на смерть. Существование Дика нельзя назвать человеческим в подлинном смысле, и жизненная сила не может сквозь него прорасти. Требуется выкликание «подземелья», подавление «оккультного», чтобы сознание воплотилось в высшей форме. Силы, давно изжитые из цивилизации сознательным умом, вынуждены реализоваться еще раз, в облике узнаваемого молодого героя, который появляется, как в свое время и сам Уилсон, из безликого массового ego «грязи и скуки» английской рабочей окраины.
Вопреки упору на индивидуала, Уилсон искренне считает, что человек должен действовать в сотрудничестве с другими, поэтому героев в романе двое, а не один — «Лестер/Литтлуэй». В обоих героях томится некая «смутная сила», пытаясь проявиться наружу, так что проникает соблазн устраниться из этой ментальной схватки: зачем продолжать «жить в нашем абсурдном, обезвоженном, стерилизованном мире идей и эстетических эмоций?» Однако впасть обратно в простоту, в пассивное, невозможно: это равносильно самоубийству (в «Паразитах сознания» многие из соратников главных героев действительно совершают самоубийство). Нельзя направить энергию вспять – это хорошо знал Блейк; поражение творческого стремления неизменно оканчивается гибелью — либо других, либо себя самого. Нет выбора иного, кроме как двигаться вперед.
Аарон Маркс в романе — это, конечно же, Абрахам Маслоу; «постижения ценности» Маркса — это «пиковые ощущения» Маслоу, случаи прозрения или экстаза, которые он изучал (книги «К психологии бытия», «Дальние подступы человеческой натуры» Маслоу). Поскольку почитателем Лавкрафта я не являюсь, мне трудно проследить те маниакальные пути, которыми навязчивые идеи Лавкрафта увязываются с повествованием Уилсона, хотя ближе к концу «Философского камня» и приводится развернутое, красочное описание подробностей, за которые надо отдать должное видениям этого отъявленного безумца. Есть здесь что-то, возможно, и от Дэвида Линдсея, хотя Уилсон полностью противоречит и Лавкрафту, и Линдсею своей ярко выраженной утвердительностью нашей цивилизации. Хотя он и считает (уж всерьез или нет), что среди людей 999.999 из миллиона безнадежны, он утверждает и то, что Человечеству в целом суждено воплотить бессмертие.
Как утверждает Уилсон в своей книге о Маслоу: «Век неопределенности завершен. Может, это еще не очевидно, но это так».
Джойс Кэрол Оутс, 1973 г.
Комментарии
М.Т. Дьячок
Роман Колина Уилсона «Философский камень» («The Phiosopher's Stone») был опубликован в 1968 году. Подобно многим другим произведениям писателя, в тексте романа встречается большое число имен, названий и терминов, как реально существовавших, так и созданных самим автором. Полное разграничение реальности и писательской фантазии не всегда возможно, особенно если речь идет о малоизвестных именах или реалиях. По этой причине комментарии к «Философскому камню» не могут претендовать на исчерпывающую полноту.