Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
Если обратиться к существу дела, то основное здесь в том, что стихотворный перевод можно дать любому читателю, а перевод в Вашем смысле рассчитан на очень ограниченный круг читателей. Вероятно, и Вы, как и многое множество людей грамотных, читали в раннем юношестве песнь о Гайавате в Бунинском переводе, может быть, Вас это трогало и пленяло. Однако вряд ли возможно, чтобы Вы или кто-то другой в том же возрасте взялся изучать предания и сказки сев. — америк. индейцев по научным филологическим трудам о них. С другой стороны, желательно все же, чтобы перевод в моем смысле не был бы в вопиющем противоречии с переводом в Вашем смысле, или точнее: чтобы эти противоречия ограничивались теми рамками, которые им положены существом дела, — то есть языком, эстетическими требованиями к стиху, к его звучности и т. п. Другими словами — если невозможно перевести в полной точности (не дает язык, стих, размер, рифма и пр.), то чтобы все опущенное было по возможности замещено вещами более или менее равноценными. Конечно, это не всегда возможно, и вряд ли какой-нибудь переводчик подписал
2
Пушкин говорил, что "переводчики — почтовые лошади просвещения".
3
С. Бобров ошибается. В. Алексеев вовсе не "осудил" Жуковского за переложение "Слова", а просто указал, что перевод этот сделан "с языка, в обиходе давно уже не существующего", см.:Алексеев В. М.К истории демократизации старинной литературы //Алексеев В. М.Труды по китайской литературе. В 2 кн. Кн. 1. М.: Восточная литература, 2002. С. 440.
С. Б.
На этом переписка В. Алексеева и С. Боброва обрывается. Как видим, в менее чем двух десятках писем возникает довольно отчетливая драматургия от вполне мирного доброжелательного обоюдно-снисходительного начала до словно бы внезапно грянувшего разлада. Только воспитанность и благородство обоих собеседников не дали вспыхнуть ссоре, а вспыльчивый В. Алексеев после брызжущего возмущением письма от 15 ноября 1940-го (аж в трех вариантах!) через месяц пишет вполне примирительную записочку и даже шлет С. Боброву китайские иллюстрации к поэме Сыкун Ту. На житейском уровне конфликт если не исчерпан (каждый остался при своем мнении), то смягчен. Но продолжать эпистолярные отношения явно не имело смысла.
Кто же прав — В. Алексеев или С. Бобров? Спор о принципах перевода возник не вчера, и конца ему не видно. Вряд ли когда-нибудь будет найдено универсальное, всех удовлетворяющее решение. Но в каждом конкретном случае мы все-таки вправе хотя бы попытаться найти ответ, тем более когда предметом спора оказывается старинная китайская поэзия — объект в самом прямом смысле слова нелегкий для понимания. Нам придется сказать несколько слов о ней еще и потому, что Сыкун Ту в своей поэме говорит о поэте, именно эту поэзию и созидающем.
Хорошо известно, что китайская поэзия — одна из древнейших на земле. Возникнув где-то во втором тысячелетии до н. э., она просуществовала, внешне мало меняясь, вплоть до начала ХХ века. Разумеется, такая поэзия не может быть простой. Она требует подготовленного читателя. И такой читатель на протяжении более чем трех тысячелетий у китайской поэзии был. Классическое образование предполагало знакомство со всем массивом традиционной культуры, причем главнейшие тексты требовалось заучивать наизусть. Более того, умение сочинять стихи входило в обязательную программу государственных испытаний на получение чиновничьей должности. Таким образом, поэт в средневековом Китае обращался к читателю, легко ориентирующемуся не только в тонкостях стихосложения, но и в намеках, цитатах, иносказаниях, которыми насыщена традиционная поэзия. С отменой в начале ХХ века классического образования такой читатель исчез и в самом Китае.
Стоит ли говорить, сколь затруднено понимание китайской поэзии для тех, кто принадлежит к совсем иной культурной традиции.
Сначала — о старинном языке, на котором создавалась средневековая поэзия. Этот язык — вэньянь (букв. "слово культуры"), своеобразная латынь всего Дальнего Востока, — был воспринят из Китая и в Японии, и в Корее, и во Вьетнаме, где столетиями сосуществовал с национальными языками, оставаясь языком высокой культуры.
В этом языке слово, как правило равное одному слогу и записанное одним иероглифом, отличается принципиальной аморфностью, ничем не связано ни в своем начале, ни в конце, не имеет ни приставок, ни окончаний и может стоять в предложении практически на любом месте в какой угодно комбинации, обретая более или менее определенные грамматические свойства в зависимости от контекста. Если в прозаическом языке синтаксис достаточно устойчив и, в частности, обычен порядок подлежащее — сказуемое, то в языке стихотворном сказуемое может и начинать строку. Вследствие такой грамматической свободы отдельная строка и стихотворение в целом по сей день остаются предметом разнообразных, часто противоречивых интерпретаций, многие из которых, закрепившись в комментаторской традиции благодаря авторитету того или иного толкователя, служат путеводной нитью при чтении старинной китайской поэзии как для носителей языка, так и для иностранных исследователей и переводчиков.
Вдобавок к языковым факторам интерпретационную гибкость китайской поэзии в значительной мере предопределило ее вероятное происхождение из архаической гадательной практики, лежащей в основании всего традиционного китайского культурного комплекса. Иными словами, принципиальная многозначность, открытость для толкований имманентно присущи китайскому стихотворению и зафиксированы в трактатах по поэтике.
Попробуем хотя бы часть сказанного прояснить на примере знаменитого стихотворения Ли Бо "Дума тихой ночью" ("Цзин е сы"):
Возле постели ясной луны блик — Чудится, это — на земле иней; Поднимаю голову — смотрю на ясную луну, Опускаю голову — думаю о родном крае.Для краткости прибегнем к парафразу. Итак, поэт на чужбине тоскует по отчему дому, и тоска эта особенно остра ночью; а тут еще луна положила рядом с постелью блик, похожий на иней, который всегда напоминает об осени — значит, скоро конец года, еще одного, проведенного на чужбине, и о старости — с инеем традиционно сравнивается в поэзии седина на висках. Так что лунный свет/иней напомнил поэту о быстротечности жизни, и потому он думает о родине, когда смотрит вниз, мечтая вернуться домой, покуда не исчерпались еще годы земного бытия. Хорошо видно, как в стихотворении взгляд на луну рождает устойчивый круг ассоциаций (за которым десятки, сотни, даже тысячи стихов поэтов-предшественников), каковые с легкостью считываются читателем — носителем поэтической традиции.
Старая китайская культура, предполагавшая и обеспечивавшая для определенного слоя населения (к которому, как правило, принадлежали и поэты, и читатели поэзии) одинаковый уровень образования, то есть твердое усвоение (заучивание наизусть!) всех главнейших памятников высокой словесности — от канонических сочинений до фундаментальных поэтических антологий, — автоматизировала процедуру понимания и интерпретации до такой степени, что чтение любого стихотворения (или всякого другого литературного текста) сопровождалось его пониманием во всем многообразии ассоциаций, цитат, намеков и т. п. Покуда это было возможно, классическая поэзия существовала, а когда обилие и сложность внутрипоэтических связей превысили некий пороговый уровень стандартной образованности — она умерла.
Но до той поры едва ли не главным наслаждением знатока — ценителя поэзии — являлся именно процесс понимания, узнавания, угадывания всего того, что скрывается за внешне непритязательным ("пресным" — дань, в китайской терминологии) иероглифическим фасадом стихотворения, даже нарочито прозрачным, сквозь который легко проникает профанный взгляд и либо не обнаруживает за ним почти никакой сущности, либо, поддавшись самообольщению, принимает форму за сущность и полагает ее ничтожной и недостойной внимания. Теперь, после короткого, как сказал бы В. Алексеев, экспозэ, постараемся представить в столь же сжатых до предела словах основной круг идей поэмы Сыкун Ту.
В. Алексеев, вчитавшись буквально в каждое слово поэмы, уловив путем перекрестных контекстуальных сравнений самомалейшие смысловые оттенки каждого иероглифа, твердо знал, что поэма — поистине квинтэссенция не только традиционных поэтологических воззрений, но и всей китайской культуры. "Поэма о поэте <…> Сыкун Ту есть нечто родоначальное для всей эстетики Китая всех времен" [3] .
Итак, основные смысловые узлы поэмы.
Тип и типичность как понятия, фундаментальные для китайской эстетики. Еще великий историк Сыма Цянь говорил: "Установив однородность, можно различать; установив однородность, можно познать", — то есть классификация явлений — важнейший этап их постижения. Истоки этой классификационной парадигмы следует искать в символике "Книги перемен" ("Ицзин"), графемы которой представляют "небесные образы" вещей, укорененных в классификационных схемах культуры, но не всей их многоразличной совокупности, а сведенных к единственной типовой форме. Именно "категория, тип" (пинь) — основа китайской культуры, поэтому нет явления, будь то картины, человеческие характеры, музыкальные аккорды и пр., которое не рассматривалось бы в наборе типовых форм. В сущности, только типизировав предмет или явление, китайская мысль могла оценить их художественные достоинства. В Китае никого не удивляло, что художника учат рисовать "типы камней" или "типы деревьев"; из того же ряда и типы поэтического вдохновения, воплощенные Сыкун Ту, ибо "Поэма о поэте" — их опоэтизированный каталог.
3
Алексеев В. М. Труды по китайской литературе. Кн. I. С. 30. В дальнейшем — ТКЛ; цитируется с указанием книги и номера страницы в тексте.