Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
Виктимизация человека как такового — суть социальности. Приобщенность тотему и воз-держание, которого требует соблюдение запретов, предпосланы этой виктимизации, со-ставляют ее рамочное условие. Тотемное животное может отдаваться на заклание (в це-ремонии «интичиума»); ломка табу может вести к самопожертвованию, как демон-ст-ри-рует пример, обсуждавшийся Малиновским. Но подобные случаи не обязательны для фун-кционирования обеих институций. Тотемизму и табуированию предназначается фундировать то социальное устройство, которое не в состоянии обойтись без жертв. Кому бы они ни посвящались и какой бы вид (имущественной траты или расточения жизни) ни принимали, их отправной пункт — отчуждающееся от себя, растворя-ю-щееся в бытии самосознание.
Поскольку тотемизм и табуирование зиждительны, будучи началом социальной ор-га-низации, постольку они несут в себе вместе с потерями, которые претерпевает homo uni-versalis, и приобретения, от которых выигрывает homo socialis. Удвоенность всякой са-мости, позиционируемой на ее собственном и альтернативном местаx, внушает чле-нам
Экскоммуницирование означает, что изгнанник из общества мо-жет быть убит, не ста-новясь жертвой, как это подчеркнул Джорджo Агамбен («Homo sa-cer», 1995). Сак-раль-ное испытывает в такой ситуации зеркальный переворот: не жизнь добывается из смер-ти, а смерть наступает уже при жизни. Понятно, откуда берется страх, который бу-дят в традиционной социокультуре так называемые «заложные покойники» — те, кто умер неестественно и преждевременно. Как и лица, выброшенные из коллектива, они озеркаливают священную жертву.
Тотемы избирательны, табу — контингентны, потому что за тем и другим сто-ит отри-ца-ние всечеловеческого. Парадокс этой борьбы человека с собой с целью конкретного са-моопределения в том, что она уни-вер-саль-на в момент становления социальности и от-сюда должна быть подчине-на некоей ло-гике — отвечать отвлеченным от всего част-но-го ну-ждам, вызревающим в по-гружен-ном в себя сознании.
Остранение «я»-субъекта в тотеме не произошло бы, если бы человек не ощущал не-об-ходимости придать себе значение, которое ускользает от него при самотолковании. Объе-ктивирующая самость интроспекция сталкивается всегда с одним и тем же — с по-дав-ленной жизненной активностью, с неопровержимой правдой, которая заключена в нашей смертности. Чистая авторефлексия расписывается в собственном поражении, ей приходится выбирать между капитуляцией и поиском внешнего коррелята, который сна-бдил бы ее неразрушаемым значением. Такой, удостоверяющей значение архаи-чес-ко-го человека, инстанцией и служит тотем. Чтобы выполнять свою верифицирующую функцию, он должен быть явлен face-to-face индивидам и обществу (безразлично, фе-тиш ли это, дух-хранитель, с которым встречаются подростки в обряде инициации, или кла-новый символ, взятый коллективом из своего окружения).
Комбинаторные спо-собности нашего мозга велики до чрезвычайности. Прове-ря-е-мость значения, кото-рым наделяют себя создатели ранней социокультуры, требует ка-на-ли-зации «мозговой иг-ры», ее выхода из множественности в единичность (по крайней ме-ре в исчисляемость), из неопределенности — в оп-ре-де-лен-ность и выливается в одер-жи-мость человека тотемистическим воображением. Об-сес-сивная фан-та-зия резко сокра-ща-ет нейрональное богатство и конфронтирует с ним. Ес-ли вос-пользоваться язы-ком фор-ма-листов, переиначив их главную идею, то можно ска-зать, что остранение, ко-то-рым занято общество, отправляющее тотемистические ку-ль-ты, автоматизирует его ви`-де-ние мира. Фиксированная референтная привязка самости к тотeму контрастно со-от-не-сена с естественным путем получаемой нами идентично-стью по кровному родству, пре-ж-де всего, разумеется, с отцом и матерью, что пока-за-лось Фрей-ду следствием эди-паль-ности, но что на самом деле обусловливается не зави-стью младших к старшим чле-нам семьи, а включенностью семьи в целом в социокуль-ту-ру. Транс-биологический спо-соб идентифицировать себя остается в силе и в истори-чес-ком времени, в котором homo so-cialis ориентируется на духовные и политические ав-тори-те-ты отдельных лиц [13] , а об-ще-ст-во идолизирует государственное правление. В пре-ис-тори-чес-ком социуме власть ха-риз-ма-тиков и племенных лидеров уже намечена, но по-ка еще да-лека от полноты и бе-зус-ловности, коль скоро с ней соперничает власть тоте-мов. Во-об-ще говоря, мы под-чи-ня-емся тому, что сообщает нам значение. Любая власть сре-ди лю-дей — продукт се-ман-ти-ки, poiesis, a не praxis.
13
Боас писал в этой связи о том, что поклонение святым патронам, сменяющее тотемистические культы в развитых религиях, предоставляет верующим возможность мыслить свою группу привилегированной, рас-пространять на себя тот особый статус, который дарован угодникам Божьим (Боас Франц. Ум перво-бытного человека (Boas Franz. The Mind of Primitive Man, 1911). М.—Л., 1926. С. 129). Умо-за-клю-чение, которое стоит отсюда сделать, состоит в следующем: возвышаясь над прошлым, историзован-ная современность преобразует то, что было классификацией, в иерархии.
Упираясь в авторефлексии в нашу объектность, мы впадаем в противоречие — хоро-ним себя заживо. Табу призваны отгородить человека от явлений, овеществляющих и пер-сонифицирующих биполярность, содержащих в себе контрарное напряжение, ко-то-рое связыва-ет-ся самосознанием с конечностью индивидуальной жизни. В этом плане та-буирование ком-плементарно противостоит тотемизму, не страшащемуся противоре-чий, ищущему таковые в производимых «я»-субъектом отождествлениях себя с Дру-гим. Табуирование приписывает опасность перекресткам, где совершается переступа-ние границ; близ-не-цам и отражениям в зеркале (то есть единому как разному); манипуля-ци-ям, совершаемым левой рукой (захватывающей роль правой — доминантной); стриж-ке волос и ногтей (отделению тела от себя и его пре-быванию в двух местах); менстру-аль-ной крови (индицирующей пас-сив-ность про-кре-ативной плоти); начальным и коне-чным отрезкам какой-либо длительности (например, первой брачной ночи) — присут-ст-вию, смешанному с еще или уже отсутствием, а также многому иному, об-ладающему ан-титетичными свой-ст-вами. Табуи-ру-ются личные знаки, ибо собствен-ные имена, подо-б-но образам в зер-ка-ле, раздваивают соматически еди-ное и к тому же эк-земплифи-ци-ру-ют участников групповой — первостепенно ценной — жизне-де-ятельно-сти. Ин-цест запре-щен как возвращение в родовое тело, предназначенное к по-сту-патель-но-му дви-жению, к пе-реходу от старой семьи к новой, к другому, чем было, пребыва-нию в мире. По прони-цатель-но-му суждению Мэ-ри Дуглас, мясо свиньи подпадает под пи-щевой запрет, пото-му что это животное, бу-ду-чи парнокопытным, тем не менее не при-надлежит к виду жва-чных. [14] На-рушивший та-бу — тоже табу, ведь он выпал из об-ще-ст-ва, исключающего то, что са-мо себя ис-клю-чает. В зону табуирования попадают любые из живущих, со-при-касающихся с мертвым (например, на похоронах), и те, кому приходится профес-си-о-наль-но иметь дело (как рожденным «неприкасамемыи» в Индии) с хаосом отбросов и отходов, с «нечистой» материей, не интегрируемой в символическом порядке.
14
Douglas Mary. Purity and Danger. An Analysis of Concepts of Pollution and Taboo (1966). Harmondsworth e. a., 1970. P. 69.
При своей частой нелепости для прогрессирующего сознания табу в выс-шей мере логичны. Чему учит нас античная и вся наследующая ей логика, если не избе-га-нию противоречий? Логика табуирования, однако, непрозрачна, неэксплицитна, поскольку к ней прибегает существо, отказывающееся от самоотчета, от собственной духовности в поль-зу одухотворения обступающей его действительности (и потому неспособное, как заметила все та же Дуглас, размышлять о самости [15] ). Наложение запретов на то, чему им-манентна противоречивость, идейно, теоретично, но проводится эмпирически, так ска-зать, на ощупь, ока-зы-ваясь вероятностным, не повсюду и не всевременно облига-торным (в отличие от семитских народов, для полинезийцев свинина — лакомсто; лугбара раз-решают юношам на погребальных торжествах соблазнять девушек из собственного кла-на [16] , отменять табу инцеста — ма-те-ри-а-ли-зуясь, идея не только прячетстя от опоз-на-ния, но и упраздняет себя). Защита от противоречий имеет у мифоритуального челове-ка демонстративную функцию, выстраивается на наглядных примерах, апеллирует к во-сприятию, не возвышаясь до генерализованных «правил для руководства ума». Не подда-юще-еся ра-ци-о-на-лизации вызывает повышенно эмо-циональное отношение к себе. Аффек-ти-ро-ванность не просто естественное состо-я-ние человека, она воспитывается со-цио-куль-ту-рой, симво-ли-чески нагружена. Выделив-шись в особый тип мыслевырази-те-льной ак-тив-ности, имен-но искусство — символи-чес-кий порядок par excellence — посвятит себя шо-ковому воз-действию на потребителей, те-ма-тизируя ломку того, что просится под за-прет.
15
Douglas Mary. Ritual, Tabu und K"orpersymbolik (= Natural Symbols. Explorations in Cosmology, 1970/1973) / "Ubers. von E.Bubser. Frankfurt am Main, 1986. S. 198.
16
Middleton John. The Lugbara of Uganda. New York e. a., 1965. P. 70.
Декарт полагал, что нас ограничивает чувственное восприятие, не идущее дальше не-посредственного опыта. Кант считал, что к самодисциплине индивида обязывает со-су-ществование с Другим, с партнером по социальной кооперации. Как я поста-рал-ся по-ка-зать, общество (вразрез с семьей) — не первичная данность для человека, а его тво-ре-ние, весьма и весьма условная конструкция. Постигаемое в сенсорном опыте впу-с-ка-ет-ся в нас не само по себе, а всегда со смысловой надбавкой — на то мы и принад-ле-жим к ро-ду homo sapiens. Давление обстоятельств (в виде ли воспринимаемых орга-на-ми чувств, в лице ли сородичей и соотечественников) вряд ли объясняет, почему человек куда как менее свободен в своих проявлениях, чем мог бы быть. Что мы принуждены к нево-ле кем-то и чем-то, только мнится нам. Человек самотворно ставит себе барьеры и эконо-мит пси-хи-ческую энергию, твердо прикрепляя воображение к одним и тем же предме-там (то-те-мам). Ведь если ограничивание исходит от него самого, оно нейтра-ли-зу-ет то аб-со-лют-ное, финальное, которое обрывает жизнь. Лимитируя себя, мы замы-каемся в магичес-кий круг, куда как будто нет доступа смерти. Человеческая виталь-ность са-мо-у-бийст-вен-на — чаще метафорически, но и буквально (в каннибализме, вой-нах, физичес-ком на-си-лии). Похоже, что формула «жизнь ценой смерти» определяет не толь-ко гене-зис со-ци-окультуры, но и ее историю.