Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
О самой конференции, состоявшейся весной 1998 г., читатель, если пожелает, полу-чит сведения из изящной «виньетки» А. К. Жолковского «В тисках формы». Мне же важно сообщить, что я отправился в Израиль не только для того, чтобы чествовать Ди-му, но и с некоей миссией не научного и не юбилейного характера. Незадолго до того там побывал художник Игорь Захаров-Росс, попросивший меня привезти ему в Мюн-хен картину, написанную в Тель-Авиве и почему-то в этом городе застрявшую. Чтобы от-ветить на мой вопрос: «Велика ли вещь?» — жена Игоря, Аллочка, всплеснула было ру-ками, но потом свела их так, что в промежутке между ладонями не уместилось бы ни-чего крупнее портмоне. Наглядный образ рассеял поднимавшуюся со дна моей души тре-вогу, хотя я твердо знал, что Игорь никогда не был замечен в изготовлении мини-а-тюр. Остенсивные определения не самые правдивые из всех (в этом Кант заблуждался), но они, бесспорно, самые успокоительные.
В Иерусалиме Дима разместил гостей в очень дорогой гостинице, где до нас оста-навливался — ни много ни
В Тель-Авивском аэропорту девушка из таможни постаралась не удивиться, окинув дол-гим ломаным взгля-дом мой крупногабаритный багаж. Дежурным голосом она рас-пра-шивала, как во-дит-ся, о том, не оставлял ли я вещи без присмотра, в какой гостинице про-живал, а также о том, у ко-го в Из-ра-и-ле хранилась картина. Я назвал имя, вызвавшее, по-хоже, ува-жи-тельную ре-ак-цию. Ме-ня вот-вот должны были пропустить к самолету. «А что там изо-бражено?», — по-любопытствовала девушка, чтобы завершить диалог. Я чест-но и, как вы-яснилось, глупо приз-нал-ся, что не ведаю того. Работы Игоря отнюдь не стра-дали мо-но-тематизмом. Ока-за-лось, что незнание — роковой поворотный пункт не только в клас-си-ческой трагедии вро-де «Эди-па-царя», но и в повседневном обиходе. По ли-цу де-ву-шки, до сего момента без-мя-те-ж-ному, пробежала тень недоверия, или, что то же самое, от-ветственной мысли. Был выз-ван начальник — молодой человек в белой ру-ба-шке с рас-пах-нутым воротом, как будто сошедший с плакатов эпохи хрущевской от-те-пе-ли, запе-ча-тлевавших комсо-мо-льцев-энтузиастов. Разве что смоль его волос была не со-всем от-ту-да. Дальнейшим рас-про-сам не виделось конца. Их подоплеку нельзя было наз-вать безнадежно абсурдной: раз мне не -известно, что за живопись я везу с собой, зна-чит, под упа-ков-кой из толстой бу-ма-ги мо-жет скрываться что угодно, а неопреде-лен-ность — худшая из опасностей, имен-но та, ко-торую нельзя предупредить. В разгар сло-во-обмена, посте-пен-но принявшего ис-кусст-во-ведческую направленность и сосредото-чив-шегося в основ-ном на живописной ма-нере Иго-ря, к нам примкнула сотрудница аэро-порта, которая при-нялась с хорошо зна-комой мне по прежним годам диссидент-с-кой ядовитостью поз-д-несоветского образца ругать израильские спец-служ-бы за из-лиш-нюю придирчивость. Оттепельный комсомолец, кажется, испытал под напором упреков нелов-кость — он, впрочем, и сам был смущен тем, что ему приходится по чиновничьему дол-гу на-ру-шать святую су-верен-ность художе-ст-венного творчества в бесцеремонной по-пыт-ке про-ник-нуть в одну из его тайн. Пришедшее ему на ум реше-ние было явно наве-я-но историями о гордиевом уз-ле и Ко-лум-бовом яйце. С моего позволения он проткнул пальцем оберточную бума-гу в двух местах внушительного прямоугольника — в левом нижнем и в пра-вом верхнем его углах и, довольствовавшись осторожным прикоснове-ни-ем к слою крас-ки, дал добро на про-ход через гра-ни-цу.
Должен разочаровать читателей, интересующиxся конкретикой фабул паче их мо-ра-ли: что являла собой картина, я не знаю до сих пор. Господь с ним, с искусством. Зато мне удаcтся извлечь из инцидента в аэропорту три умозаключения, из которых, будем на-деяться, выри-суется в итоге концепт границы, претендующий на философичность:
1. Во всякой внешней границе (например, государственно-территориальной) про-гляды-вает внутренняя — в моем случае та, что отделила защищенный оболочкой арт-объект от зрителей. Переступание экстериоризованной границы вторично, первично преодоле-ние интериоризованной, совершенное перстом офицера гос-безо-пас-ности;
2. Такое удвоение границы подразумевает, что она как бы выворачивается изнутри на-ружу. В порядке широкого обобщения можно постулировать, что она — в той ме-ре, в какой устанавливается человеком, — всегда пробегает между ментальным и физическим (между воображением таможенницы и ее начальника, воюющих с тер-рористической угрозой, и реалией, требующей отчетливого опознания). Гра-ни-ца амбивалентна: она субъективирует бытие и вместе с тем объективирует его су-бъекта. Конечно же, существуют и естественные границы. Они наделяются в со-циокультуре функцией внешнего рубежа и подвергаются идеологизации — мы-слительной обработке, подчиняющей себе res extensa;
3. Как следствие столкновения ментального с физическим граница служит ус-ло-ви-ем для автоидентификации сознания в его несмешиваемости с вещами. Эта про-це-дура экс-татичнa: в процессе саморазличения сознание неизбежно выходит из се-бя. Посе-му границы, которые оно учреждает, условны — безусловна их прохо-димость. В официальный голос границы вплетается еще один — диссидентский. Но и офи-ци-альный убежден в своей правоте не бесповоротно.
Лев Шестов думал, что Афины низводили ум на землю, ища его при-тя-за-ни-ям доста-то-чное основание, тогда как Иерусалим распахивал перед ним перспективу, уводящую в божественную бесконечность. Дело не в этом, если иметь в виду изна-чаль-ную функ-цию этих мест. Есть мышление, проница-ю-щее границу с той стороны сюда, от-правляю-ще-еся от вечного протоиного, пренебрега-ю-щее, таким об-ра-зом, историей и в итоге по-свя-щенное во все сокровенное, так что но-си-телю знания ос-тается лишь, по за-вету Со-кра-та, постичь самого себя. И есть такое, что движется из по-сюстороннего в по-тусто-рон-нее, из космоса, раз и навсегда прост-ран-ст-венно упорядоченного демиур-гом, в не-из-ве-данную даль времен. Это профетически-исто-ричное мышление вынуж-де-но ломать, по по-чину Адама, заповедную преграду, да-бы при-общиться знанию, и, бу-ду-чи всегда об-реченным на подобную ломку, обнаружи-вает в каж-дой разгадке но-вую за-га-дку. В Афи-нах мы учимся мудрости, попадаем на урок, преподанный какой-либо фи-ло-софс-кой школой. Иерусалим озада-чи-ва-ет нас, бес-по-коит ин-теллект, провоцируя его к са-мо-де-ятельной активности. Там все начинается вновь с начала.
2
Платоновский миф пещеры антитетичен ветхозаветному рассказу о вкушении пло-дов с древа познания. Узники мрака обязуются в «Политейе» покинуть свое обиталище, где они не видят ничего, кроме игры теней, и на свету предаться эйдологическому со-зер-ца-нию, извлекающему сущностное из явленного. Библейский первочеловек, напро-тив, выдворяется из Эдема после того, как он потерял когнитивную невинность. Воз-вра-щающийся в пещеру просветитель будет убит там людьми, которые пали жертвами об-мана и навсегда погрязли в нем. Смертными Адама и Еву делает, вразрез с этим, изгнание из земного рая. Обладатели истины, «стражи» идеального государства, до-сти-га-ют у Платона божественного совершенства. Как раз в стремлении к нему с библейс-кой точки зрения и претерпевают крах тварные существа, чей удел будет заключаться в неизбывной принадлежности к преходящему и изменчивому.
Платоновская пещера — образ недолжного, возникший в философском воображении, кото-рое разместилось за чертой всего непосредственно данного. С той же самой пози-ции умо-зрению может рисоваться и действительность, благополучно законченная в се-бе, не нуж-дающаяся в трансгрессивном акте, каковой уже совершил тот, кто по-мыс-лил ее. «Ме-тафизика» Аристотеля уничижает, как и платонизм, чувственное воспри-я-тие. Ведь оно, по Аристотелю, индивидуализовано и тем самым ограничено. Но и зна-ние, по-лу-чен-ное с помощью общих понятий, открывшееся Логосу, не безгранично. То, что ни-как не лимитировано, беспричинно и бесцельно и, следовательно, внеположно аргумен-ти-ро-ванной доказательности. Бесконечны акциденции. Сущности, говорит Аристотель в Пер-вой книге «Второй аналитики», не бывают бесконечными. Средний терм силло-гиз-ма, подлежащий доказательству, всегда обрамлен, замечается здесь, дву-мя крайни-ми чле-нами. Если Платон был сосредоточен на cвоей, так сказать, загра-ни-чности, от-чуж-ден-ности от мира сего, то Аристотель словно бы стал тем просветителем, что вер-нул-ся в пещеру, но не с самоубийственным намерением, а ради того, чтобы на-вести в ней стро-гий (покоящийся на разумных доводах) порядок, в котором мнимости (со-здаваемые па-ралогизмами) были бы отдифференцированы от под-лин-ностей.
Амбивалетность границы обусловливает раздвоение философского дискурса. Как ин-теллектуальное напряжение, доведенное до крайней степени, он выносит сознание на рас-смотрение, сдвигая деинструментализованный ум в заумь, но не в невнятно глоссо-лалическую, а в жонглирующую смыслами — в заумь всезнания. Если интеллект омни-по-тентен, то где пролегает демаркационная линия, отчленяющая ментальное от физи-че-с-кого? Философия возносит себя на уровень метасознания, ориентированного, соответ-ст-венно, метафизически.
На этой ступени субъективирование объективно наличного рас-ширяется так, что ре-ле-вантным оказывается одно лишь саморазвитие человека, пос-тав-ленного перед аль-тер-нативой: пребывать ли в пассивной несвободе потребителя, со-зна-нию которого мир на-вязывается в своем пестром непостоянстве, или становиться духо-видцем, прозреваю-щим всегдашнее (первообразы) во временном. Такова была стра-тегия Платона, ведшая его к антропоморфизации космоса — недряхлеющего живого те-ла, как утверждается в ди-алоге «Тимей». Со своей стороны, объективирование субъе-к-та оставляет внутрен-нюю динамику души без внимания. Аристотелевский человек сте-с-нен правилами ло-ги-чес-кого вывода, из которых нельзя вырваться, формой, которая и есть душа. Свобода пре-до-ста-в-ляется здесь физи-чес-кой реальности, каковая дана в неисчислимости акци-ден-ций. Мир объектов in actu не упо-рядочиваем мыслью, взыскующей безусловной ис-ти-ны. Но пос-ко-льку в нем объе-к-ти-вируется субъек-т-ное на-ча-ло, он целеположен, орга-ни-зо-ван in po-ten-tia. В каче-ст-ве набора воз-мо-жностей он от-веча-ет си-сте-матизирован-но-му мышлению. Ес-ли у Платона вселенная ан-тро-поморфна, то у Ари-стотеля она кор-ре-ля-тивна сознанию в своем метафизическом, но не в своем су-гу-бо физическом изме-ре-нии.