Финикс. Трасса смерти
Шрифт:
По странной ассоциации то, как они произносили «Форрест», напоминало мне те годы, когда я мотался в «Формуле-3» по всей Европе. Как-то я искал стоянку в сосновом лесу, о котором слышал ранее, на юге Франции возле Кармарга. И не мог понять, почему каждый раз, когда я спрашивал, как мне добраться до «forray des pins» [19] , местные жители падали и катались на земле от хохота. Пока один из них, давясь от хохота, не объяснил мне, что я произношу «pins» по-французски так, что это звучит как «пенис». Поэтому когда я услышал крики «Форрей!», «Форрей!», «Посмотри на меня, Форрей!», — у меня в мозгу возникли ассоциации с пенисом.
19
Сосновый
Французских газет я не читал, поэтому не знал, что одна из наших фотографий с Вирджинией, снятая в Канаде, та, где она, раздвинув голые ноги, лежит подо мной, этим утром появилась в большинстве газет в разделах для объявлений размером на всю страницу. В тот момент, когда толпа окружила машину, женщины наперебой умоляли меня на французском: «Дай понюхать, Форрей! Лишь один раз!» Около Вирджинии их крутилось больше, чем возле меня, но она уже привыкла к подобной осаде. Она просто наклонила голову и ринулась к ресторану. Ко мне же со всех сторон тянулись руки, и я застрял в них, и меня больно дернули за яйца, пока я продирался сквозь толпу в ресторан, считавшийся лучшим в Париже с тех пор, как компания «Мишлен» стала присваивать звездочки. Когда я добрался наконец туда, метр слегка прикоснулся полотенцем к моему потному лицу и провел меня к лифту, где уже поджидала ухмыляющаяся Вирджиния.
— Как тебе утка, Вирджи?
Вирджиния вертела на серебряной вилке кусочек красного мяса.
— Я думаю, ничего страшного не произойдет, если я ее съем?
— Как раз этим знаменит Тур-д’Аржан — своей фаршированной уткой.
Вирджиния, удерживая кусочек утки в белых зубах, раздвинула губы в широкой улыбке, ибо на нее была наведена камера. Она умела все превращать в рекламу. Даже то, как разжевывает кусок утки.
— Знаешь, почему они зовут это Тур-д’Аржан? — спросила она, не разжимая зубов. — Потому что тут можно и стоит поесть.
Позади нее Сена несла свои тускло поблескивающие воды перед квадратными каменными звонницами и словно парящими в воздухе опорами Нотр-Дам. Над ее плечом высился огромный серебряный пресс с зажатой в нем расплющенной, сочащейся соком уткой.
— Ты неважно выглядишь, Форрест, хоть прикинься, что тебе хорошо. А потом можешь и похандрить. Подумай о гараже, набитом «феррари», или о том, о чем вы, мужчины, любите думать. Эй, в самом деле! — Она подалась вперед, ее груди скользнули по белой скатерти. — Если тебе все равно, где находиться, лапушка, так здесь как раз совсем неплохо, — она вновь опустилась на стул и развела руками, — тем более со мной. Правда ведь? Особенно если учесть, что мы за это не платим. Что вообще-то смешно, потому что, возможно, — я самый богатый человек в этом зале. А может быть, и в Париже. Если бы пожелала, то могла бы купить это заведение.
— Сомневаюсь, чтобы его продавали, — возразил я, поворачивая в руке бокал с темно-рубиновым «Шато-Марго 64». Я вдохнул аромат вина, даже рискнул отпить немного, смакуя восхитительный бесценный нектар, ощущая во рту великолепный букет розовых цветов, который просочился вниз по горлу. Одного глотка достаточно. Это выше нормы. В воскресенье мне сидеть за рулем.
— Хочешь поспорим? Сколько ставишь против того, что это место принадлежит какому-нибудь японскому консорциуму, отчаянно нуждающемуся в деньгах? Ты что, хочешь выдохнуть это вино через ноздри?
— Ты выиграла, — рассмеялся я. — Каково себя чувствовать, когда можешь купить все, что пожелаешь?
— Чувствуешь себя, как Калигула. За исключением того, что всего, что пожелаешь, не купишь. Конечно, приятно иметь красивые дома и знать, что у тебя есть куча денег, которых хватает на всю оставшуюся жизнь. И приятно совершать сумасбродные выходки, как, например, нанять этих танцоров в «Жан-Поле Готье» и сказать им, что они могут покупать все, что душе угодно. И они охрипнут от восторга. Ведь они зарабатывают пару сотен в неделю, так что это для них поистине королевский жест. Но чем дороже вещь, тем больше возни с бухгалтерами, адвокатами, страховкой. В результате оказываются вовлеченными слишком много людей, и радость понемногу испаряется. Трудно насладиться крупным бриллиантом, когда вокруг тебя топчутся бугаи в пуленепробиваемых жилетах с «узи» на взводе. А еще загвоздка в том, что не хочешь тронуться, стараясь определить, чего же ты хочешь, потому что потом всегда оказывается так, что это тебе не по зубам. Ну а ты чего хочешь?
— Я хочу стать чемпионом мира. Хочу жить проще, без осложнений.
— Так в чем же проблема? Если хочешь чего-то, стремись к этому. Хочешь знать, чего я хочу? Хочу быть богатой и знаменитой.
— Этого хочет каждый, Лойски.
— Естественно, но они хотят недостаточно сильно. Я имею в виду, если бы мои одноклассники не третировали меня, я, быть может, все еще прозябала бы на окраине, покупала бы в дешевых магазинах и цепляла бы каких-нибудь типов, которым нечего делать по ночам. Но за все надо платить, понимаешь. Хочешь быть богатой и знаменитой — заставь окружающих хотеть тебя.
— Тебе нравится эта толпа внизу?
— Да. Если бы не было толпы, не было бы и меня. И еще я люблю их деньги. Поверь, быть богатым — приятно, Форрест! А теперь давай-ка, давай еще раз, чего бы ты хотел? Серьезно!
Я вспомнил Сьюзен, ее связь с Алистером, и мне захотелось, чтобы все это никоим образом не было связано с гибелью Фила. Сьюзен, Сью Вторая и Джош — стали мне как родные. Вспомнил свою пустую квартиру на Холленд-парк — берлогу одинокого волка. Стал вспоминать, как давно женские руки ласкали меня, думать о том, как остановить Нотона, наезжающего на меня. Остановить, утопить! Чтоб и следа не осталось! Через день я его увижу. Я хотел не много, и у меня было в изобилии все то, что называют жизнью, хотя жизни еще и не было. Я думал об этой привлекательной агрессивной тридцативосьмилетней женщине напротив, еще играющей девочку, внешне грубую, как резиновая кукла, и жалкую, заплаканную, как девчонка. Вирджиния — она же Джейнис Корловски — вся переливалась по милости осветителей, направивших на нее свет ярких ламп, установленных на подставках. Ее огромные серосиние глаза в прожилках вен моргали от этого света. Все это организовала она сама, и притом почти по капризу, и летела сюда двенадцать часов. Ради чего? Ради продвижения в карьере? Ради меня? И я понял, что устал быть пешкой, устал быть игроком, помимо своей воли участвующим в крупной игре.
— Что бы я хотел, — ответил я, — это выиграть гонки «Формулы-1».
— Вот это мне в тебе и нравится, — воскликнула Вирджиния, потянувшись через стол и коснувшись моего лица. — Ты такой ребенок! Довольствуешься такой мелочью!
Может, с ее точки зрения это было мелочью. Но я так не считал. Возможно, это было моей ошибкой — довольствоваться малым. Возможно, если бы я стремился к большему, все было по-другому.
— А ты такая взрослая! — ответил я. — И несчастлива, имея так много!
— Все это — дерьмо! — заявила Вирджиния настолько громко, что к нам обернулись люди, сидевшие за столиками, расставленными вокруг нас, как декорации на сцене.
— Тогда зачем ты здесь?
— Форрест, — сказала она, беря меня за руку, — что ты хочешь, чтобы я сказала?
— Скажи «спокойной ночи»!
— «Спокойной ночи»? Что ты имеешь в виду? — Ее бледное лицо начало краснеть.
Мне как-то говорили, что нрав у нее ужасный. У меня шевельнулась ленивая мысль, а как она поведет себя, если что-то будет не по ней?