Финиш для чемпионов
Шрифт:
— Давно они здесь… стараются? — нарушил заговор молчания Вадим и смущенно скуксился: показалось, что никто ему не ответит.
Ответила, против ожидания, Ревекка Израилевна:
— Раньше нас пришли. Получили ключи на вахте.
Дальше расспрашивать Вадим не решился. И так ясно, что нужно обладать серьезными удостоверениями — более серьезными, чем у того частного детектива, который их недавно навещал, — для того чтобы проникнуть в пределы тюремного забора и получить ключи от их отдельной лаборатории.
— Карполуса арестовали? — зловещим шепотом, как преступник из романа средней руки, спросил Вадим. Он нисколько не хотел придавать романный налет действительности с помощью этого почти неприлично зловещего шепота, но что поделаешь, так уж получилось.
Никто не ответил. Сотрудники женского пола окончательно погрузились в молчание.
«Аутисты какие-то, — в приступе непонятного раздражения подумал Вадим. — Сборище оголтелых аутистов».
А ведь было времечко, совсем как будто бы недавно, и молчаливость девчонок, как он их про себя называл, его не раздражала. Наоборот, еще радовался, что у них все не так, как в других лабораториях, где бессмысленные бабские «ля-ля» целый день, то о мужиках, то о детях, то о тряпках, то о магазинах, то о еде, и в придачу радио, почти круглосуточно орущее плохие новости и изрыгающее музыкальную белиберду, в то время как подопечные Карполуса так отлично сработались… Да ничуть не сработались! Сейчас, как никогда раньше, это видно. Не сработались, не подружились, остались такими, как были, каждый сам по себе и каждый за себя. В условиях тихой повседневной деятельности оно, может быть, и неплохо, а в острой ситуации — нет. Когда происходит нечто, чего не должно происходить, к чему никто никого не предуготовлял, хочется чувствовать дружескую поддержку. Надежное, так сказать, плечо.
«А ты? — ни с того ни с сего спросил себя Вадим. — Ты мужчина. Разве не ты должен подставить этим растерянным женщинам свое надежное плечо?»
Постановка вопроса была весьма необычной: раньше Вадим полностью исключал себя из круга тех, кто должен подставлять плечи, удовлетворяясь тем, что его жизненные принципы не предполагают этих общепринятых глупостей. Искоса, неловко, он последовательно смерил взглядами с головы до пят и Настю, и Ревекку Израилевну, и Лорину. Подставлять им плечо и оказывать помощь не хотелось. Под конец он сам на себя рассердился: чего это он на них, как дурак, уставился? Раньше, что ли, никогда не видал?
«Я тоже аутист, — сознался себе Глазков. — Причем сознательный, намеренный и непреклонный. За то и был выбран. Теперь придется искать новую работу, и вряд ли на ней потребуются люди, обладающие таким характером, как я. Может быть, наоборот, на новой работе будут больше любить общительных. Тогда придется стать общительным, активным, предприимчивым. Вот чума!»
Что работу придется искать новую — это Вадим почувствовал сразу же, как только увидел выстроившихся у стены лаборанток. Почувствовал не сердцем, не головой даже, а, как бы повежливее выразиться, частью тела, противоположной голове. Именно эта часть тела обычно расплачивается за все неурядицы, а потому обладает таинственным даром их предвещать.
Карполуса и Шварца все-таки не арестовали. У них оказались влиятельные защитники в посольствах Греции и Германии, так что этих субъектов просто выслали из России. Но показания по поводу своей деятельности дать им все-таки пришлось. Это косвенным путем вывел Вадим из вопросов, которые ему задавали. И сразу, в лаборатории, и после. В показаниях он не путался, ничего подозрительного у него не нашли, а потому всех рядовых тружеников реактива и пробирки оставили в покое.
Так свершился закат лаборатории «Дельта». Печальный? Это как посмотреть…
Нельзя сказать, что фельдшер-лаборант Вадим Глазков вышел из этой истории усовершенствованным и преображенным или что он задумал полностью изменить себя. Это — нет: под влиянием таких внешних, случайных, экстремальных обстоятельств люди не меняются. Однако в одном пункте он свою философию подкорректировал: если сидишь на берегу реки и глядишь на воду, не хватайся за проплывающий мимо предмет прежде, чем не удостоверишься, что он именно таков, каким кажется. По реке может проплывать бревно, пригодное для постройки дома, а может — крокодил, притворившийся бревном. Еще неизвестно, кто кого схватит…
49
Теплое детское дыхание, доносившееся из Димкиной кроватки, словно бы делало комнату еще уютней. До такой степени не нарушать безмолвия умеют только пригревшиеся домашние животные. И спящие дети в возрасте до года. Аня, по своему обычному материнскому беспокойству, собиралась подойти к кроватке, посмотреть, как там Димочка, поправить одеяльце, но решила не трогать сынишку. Чтобы удостовериться, что все в порядке, ей было достаточно этой насыщенной здоровым младенческим сном тишины.
В последнее время, следя за собой, Аня с удивлением отмечала, что ее душевное состояние, не так давно бывшее совершенно невыносимым, изменилось к лучшему. Ее больше не снедала тревога за себя и за сына, она больше не боялась звонков — ни телефонных, ни каких-либо других. На самом деле телефонные звонки стали неотъемлемой частью ее быта, поскольку, пока суд да дело, она все-таки нашла себе надомную работу, что вынуждало общаться с работодателями. Аня боялась, что работа не позволит ей уделять Димочке столько же внимания, как раньше, но оказалось, что она отлично справляется с новым кругом обязанностей. Наверное, приучилась наконец правильно распределять время. А может быть, просто ребенок подрос и не требует прежнего количества ритуальных танцев вокруг своей священной младенческой персоны? Он уже сделал, с материнской поддержкой, свои первые шажки (хотя по-прежнему предпочитает передвигаться на четвереньках, шустро, как зверек), а в его глазках, понемногу утрачивающих первоначальную голубизну, Аня то и дело ловит знакомое, определенное, мужское выражение, которое было свойственно Пашиным глазам, серым, точно северное небо. А вчера он сказал свое первое слово. Согласно учебнику для молодых родителей, Димочке, после периода нечленораздельного лепета, уже пора было заговорить, но он, молчаливый мужичок, все думал, думал, основательно готовился, прежде чем осчастливить ее — громко, раздельно, отчетливо:
— Ма-ма!
Что испытывает женщина, когда слышит от своего ребенка первое слово «мама»? Гордость, облегчение от того, что пройден этап бессловесности, радость от осознания, что рядом подрастает человек, который со временем станет равен своим родителям, а потом пойдет дальше них? Все это почувствовала Аня Любимова. Но вдобавок к этому еще и грусть, что Димочке, вслед за этим первым, самым важным и нужным для ребенка словом, никогда не удастся сказать второе самое важное и нужное слово: «папа». А если и удастся когда-нибудь, то слово это будет обращено не к родному его отцу…
Еще совсем недавно грусть захватила бы Аню целиком, безраздельно властвовала бы над нею целую неделю. А теперь… Все-таки Аня изменилась! Мысль о том, что у Димы никогда не будет родного отца, осталась трогательной, но мимолетной: отдавая дань покойному мужу, вдова не испытывала потребности погружаться в перманентный трагизм. Как бы то ни было, жизнь продолжается. И может быть (не сейчас, разумеется, и не в будущем году, и вряд ли через два года), когда-нибудь (никто не знает, какие сюрпризы преподнесет судьба) Аня еще встретит мужчину, который полюбит ее и ее ребенка. Будет ли она любить этого незнакомого мужчину так, как Пашу? Вряд ли: второго Паши на свете нет. Но может быть, она сумеет любить его как-нибудь по-другому, если не так же сильно. Она еще сумеет быть счастливой. И они будут счастливы, все втроем…