Финиш для чемпионов
Шрифт:
Когда все оказались на своих местах — торт на фарфоровом подносе, Маша, вопреки ее застенчивым отнекиваниям, на свободном стуле рядом с майором Зайчиком, Гордеев во главе стола, все прочие при столе, кому где нравилось — первым поднял тост Моисеев, который имел не слишком-то отчетливое представление о том, что сегодня празднуется, но был тем более величествен, напорист и красноречив.
— Дорогой Юра! Сегодня мы поднимаем бокалы, празднуя твое возвращение из тех сумрачных широт, куда всем охота попасть как можно позже. А чтобы вернуться оттуда целым и невредимым — для этого, знаешь ли, надо родиться в рубашке. Мы и так догадывались, что госпожа Удача тебя любит, но теперь уж точно ликвидированы все сомнения. Знаешь, как в народе говорится:
Звон сдвинувшихся рюмок смешался с разноголосицей всевозможных благих пожеланий.
Еще несколько тостов на протяжении ближайших часов довели собравшихся до нужной кондиции: когда внутренние зажимы сняты, но до отказа тормозов еще очень и очень далеко. В таком состоянии, ради которого, позвольте выдать маленький секрет, устраиваются все настоящие застолья на свете, легко завязать беседу с человеком, которого раньше стеснялся, высказать то, что давно хотел и не решался открыть. Общество распалось на несколько групп — довольно-таки неожиданных для гипотетического зрителя, который имел бы возможность наблюдать одних и тех же людей и абсолютно трезвыми, и в подпитии. Майор Зайчик обрел благодарную слушательницу в Маше, которая искренне смеялась его анекдотам: черный юмор ничуть не шокировал опытную медсестру! Семен Семенович вдохновенно описывал обстоятельства своего фронтового ранения Славе Грязнову, который, вставляя по ходу дела «Да ну?», «Нет, надо же, в самом деле!», «Всегда знал, что вы у нас герой», не забывал при этом воздавать должное и торту, и бутербродам. Что касается Гордеева и Турецкого, их пробило на философский лад.
— Знаешь, Юра, — в порыве алкогольной откровенности признался Турецкий, — к концу этого дела я превратился из поклонника спорта в его ненавистника. Не по душе мне как-то, когда лопаются мышцы, летят к черту суставы, сердце рвется от зависти к тому, кто тебя на полкорпуса опередил. Когда, понимаешь ли, молодые красавцы и красавицы, которым жить бы и жить полной жизнью, есть, пить, мыслить, любить, становятся уродами, которым ничего этого больше не хочется, да они и не могут. И ради чего? Лишнего миллиграмма поднятого веса, лишнего миллиметра преодоленной дистанции. Стоит ли это загубленных судеб?
— Дело в том, Саша, — рассудительно проговорил Гордеев, — что важны не эти миллиграммы и миллиметры сами по себе. В человеческой природе заложена, видимо, тяга к совершенству — в том числе совершенству физическому. Шумный ажиотаж вокруг спорта связан с тем, что в глазах массового зрителя спортсмены воплощают телесный идеал, от которого сам этот массовый зритель, погрязший в мягком кресле, пиве и телепрограммах, безмерно далек.
— Я уловил твою мысль, Юра. По-моему, это еще страшнее, чем то, что я сказал. Ведь смотри, по-твоему, массовый зритель, ради выкачивания денег из которого устраиваются олимпийские игры, получается эдаким римским патрицием, который смотрит, как гибнут на арене гладиаторы. В древнеримские времена гладиаторы гибли прямо на глазах публики, сейчас — за кулисами, но результат-то один. И мы еще называем себя цивилизованным обществом? Тогда, выходит, Древняя Греция была цивилизованней нас: там спортсменов не выращивали, как бычков, там любой человек из толпы мог выйти и помериться силой с чемпионом. И средневековая Европа была цивилизованней нас: там за рыцарскими турнирами наблюдали те, кто сам готов был в следующий момент вспрыгнуть на коня и взяться за копье. А мы по сравнению с ними кто? Людоеды…
— Хватит комплексовать, Саша, — возразил Гордеев. — В конечном счете мы всего лишь сделали то, что нам было поручено. Ты с Дениской — каждый со своей стороны — в процессе добросовестной работы устранили одно из препятствий к тому, чтобы Москва стала столицей следующей олимпиады. Я нашел убийцу мужа моей подзащитной. Майор, — что-то вроде поклона в сторону Зайчика, с которым Гордеев успел лишь поверхностно познакомиться, — накрыл склад запрещенных веществ. Все мы вместе разоблачили кое-каких нечестных людей в российской власти. Исполнили свой долг. К чему тут философию разводить?
— А почему бы не пофилософствовать, когда дело сделано? Самое время, по-моему, задуматься: а что ты, по гамбургскому счету, совершил? Привели твои поступки ко благу или злу?
— Ладно-ладно, — замахал Гордеев обеими руками, — не спорю, не спорю.
Денис отмалчивался: как самый младший из компании, прилежно слушал разговоры старших и держал свое мнение при себе. В чем-то он был согласен с доводами Турецкого — и сразу же перед глазами всплывала чудовищная туша Валерии; но стоило вспомнить, как антитезу, супругов Мурановых, таких моложавых в свои преклонные годы, — и моментально напрашивалась мысль, что спорт сам по себе не так уж плох, если без анаболиков… Вот если бы оборотная сторона спортивных медалей не была иногда такой отвратительной и жестокой! Распираемый чувствами, подогреваемыми циркулирующим в крови алкоголем, Денис выскочил охладиться на балкон, под покров стынущего августовского неба, и считал на его черном бархатном подоле звездные блестки, пока не прояснилось в голове и не зарябило в глазах…
Звездная августовская ночь, дарящая свою прохладу в равной мере правым и виноватым, сонным и бодрствующим, не принесла облегчения следователю Сергею Валерьяновичу Плотникову, который вот уж час как обмял себе в бессоннице бока. Бессонница обусловливалась, как обычно, семейными неприятностями — двумя сразу. Во-первых, Варя с той дрожащей влажной девической улыбкой, которая возвращала ей привлекательность невесты в белоснежной фате, сообщила, что очередное средство предохранения снова не сработало — и, несмотря на то что Плотников подозревал, что им не избежать явления на белый свет шестого отпрыска, на его голову словно обрушилась упущенная нерадивым строителем блочная плита… Вторая неприятность не относилась к разряду предусмотренных, и Сергей Валерьянович пока не разобрался, относиться к ней как к неприятности или по-другому. Любимая старшая дочка Мариночка заявила, что в новом учебном году она хочет заняться спортом и просит записать ее в какую-нибудь секцию. Хоть в какую-нибудь! Она слишком толстая, ее из-за этого дразнят, а лучший способ поддержания веса — физические нагрузки, значит, спорт. По этому поводу развернулась бурная семейная дискуссия, местами переходящая в шторм.
— За секцию нужно платить деньги, — упирался Сергей Валерьянович, — а лишних денег у нас, сама знаешь, не водится. Они будут нужны для твоего нового братика… или сестрички…
— Есть и бесплатные секции, — настаивала Марина, которая, несмотря на возраст, обладала стальным характером, который закалился в постоянных столкновениях с житейскими трудностями. — А даже если сначала заставят платить, то потом увидят, какая я способная, и позволят заниматься бесплатно.
— Но почему ты решила, что тебя признают способной?
— Потому, что у меня есть упорство. А все спортсмены в интервью говорят, что в спорте это самое главное.
Упорства Марине действительно было не занимать: видно хотя бы из того, что Сергей Валерьянович, со своим опытом следователя, так и не сумел ее переспорить. Скрепя сердце он дал ей обещание записать ее в какую-нибудь секцию, поближе к дому, чем сейчас был очень недоволен. Если старшая дочь, вместо того чтобы возиться с братишками и сестренками, будет уделять все свободное время спорту, нагрузка на Плотникова возрастет. Плюс ожидаемый шестой ребенок…
Но, с другой стороны, может быть, все не так уж мрачно? Мариночка в самом деле упорная девочка и умеет терпеливо переносить трудности: как же иначе, ведь она его дочь! А вдруг это упорство поможет ей не только превратиться из толстушки в стройную красавицу, но и выведет ее на чемпионские рубежи? А вдруг в его скромном доме подрастает будущая олимпийская надежда, которая прославит своего старого отца? Чем черт не шутит?
Ведь это, что ни говори, радует! Отличная все-таки штука — спорт…