Фиолетовые лебеди
Шрифт:
Кружка помогла: старец что-то напевал в своей глухой пещере. Это был какой-то совсем простой мотивчик, знакомый с детства. Саша заткнул свободное ухо, чтобы не слышать жужжание чертова кондиционера, весь замер, насторожился. И услышал:
Я тут сидел и горько плакал,
Что мало ел и много какал.
Других слов не было. Старец повторял один куплет. А потом и вовсе замолчал.
Дурацкая детская песенка подействовала на Сашу, словно укус невидимого насекомого, могучего
пук-пук-пук
вонюк-вонюк-вонюк.
Марик был хороший, веселый, говорил без умолку, хоть и заикался, как и большинство детей в саду. Отец Марика подарил сыну на день рождения альбом американских марок, шестнадцать из которых Марик отдал Саше. А стишок Марика неожиданным и удивительным образом разошелся по детскому саду, его с удовольствием повторяли не только заикающиеся, картавящие и шепелявившие дети, нянечки и пьянчуга сторож, но и воспитательницы, а веселая музраб сочинила фокстрот «Пук-пук», и даже мама Саши, женщина интеллигентная, строгая и малоразговорчивая, стала говорить, когда у Саши что-то не получалось: «Ну вот тебе пук-пук, вот тебе и вонюк-вонюк».
Саша тюкнул кружкой в стену. И понял, что ждать больше нечего. Оглянулся, нажал кнопку в стене.
Куб дрогнул и поплыл вниз. Доплыл до земли. В кубе погас свет.
Саша оказался в темноте. С кружкой в руке вышел из куба на землю. И увидел, что, оказывается, уже наступила ночь. Машина перестала гудеть. В кабине горел свет. Было видно солдата. Но свет быстро погас и там.
Саша попытался оглядеться в кромешной южной темноте. Было и тепло, и прохладно. В кустах пели цикады. Слышался шорох прибоя. Луна вышла из-за единственного облака и осветила все вокруг: скалу, машину. И спящих вповалку на земле людей.
Саша подошел к ним.
Генерал лежал навзничь, раскинув руки и ноги, и громко, равномерно храпел. На его левой ноге лежала голова пузатого: тот храпел шумно, бормоча и хлюпая губами, луна посверкивала в иконке на его животе. На правой генеральской ноге покоилась голова белоусого: он спал, тонко и жалобно постанывая и периодически вздрагивая телом. Рядом спал Евгений: его ноги крепко обнимал во сне, хрипя и присвистывая носом, козлобородый. Здесь же лежал, скорчившись и прижавшись щекой к бедру Евгения, человек из СРИ. Рядом, подложив под голову генеральскую ладонь и запрокинув ноги в жокейских сапогах на подрагивающую во сне задницу белоусого, раскинулся мужчина с суровым лицом. Рыжекудрая дама как на подушке спала на ягодицах козлобородого. Поодаль вповалку спали нацгвардейцы, капитан и адъютант генерала.
Игумен спал сидя, привалившись спиной к скале. Освещенное луною лицо его было мертвенно-бледным.
«Почему он был так пассивен? — подумал Саша. — Ничего не говорил, стоял столбом. Стоял, стоял… Как Столпник…»
Саше вдруг показалось, что игумен мертв. Бросив кружку на землю, он подошел к нему. Наклонился. Лицо настоятеля светилось бледно-серым. От него повеяло холодом. Складки лица кожи ожили, задвигались, словно чешуя, стали наползать одна на другую, прикрытые веки просели в глазницы, провалились на дно, на дны на дни двух темных черных дёрных колодцев холодцев воротцев рот урод наоборот с шипением раскрылся разломился развалился рыхлою могилою земляною силою:
— СПАТЬ ПАСТЬ!
* * *
Саша глаза открыл, закрыл, снова открыл, шумно и бессильно выдохнув.
Потолок белого пластика, стены светлого дерева. Окна ромбовидные. Небо раннее. Море матовое.
Предрассветное.
Аля почувствовала, что он проснулся, придвинулась, прижимаясь теплым телом:
— Уже? Или не спится?
— Аа-а-а-а… — Саша снова выдохнул, вскинул руки к потолку.
— Ранний заплыв?
— О, нет.
— Тяжелые сны?
— О, да.
— И всегда после морского черта?
— О, да.
— Традиция?
— О, нет.
— Фатум?
— О, да-а-а-а-а… — зевнул он.
— Но он был таким вку-у-у-усным… — она ответно зазевала в Сашино ухо, оплетая руками под простыней.
— Мне… такое снилось… — Саша потянулся, руки сами поползли под съехавшую подушку.
— Морской черт и кок опять виноваты! За борт обоих! Скормить муренам!
Он усмехнулся сонно:
— Теперь у нас все сахарное… весь уран…
— Планета? — Аля забрала мочку его во влажные губы.
— Нет, просто уран. Весь государственный уран стал рафинадом. Да! Женя приснился. Женя!
Слабый смех проснулся в Сашиной груди.
— Ты даже в отпуске с ним не расстаешься.
— Женя! И я поехал вместо него наверх… и стоял на коленях…
— На ковре? Перед дядей Вовой?
— Перед пещерой.
— Какой?
— Горной…
— Надеюсь, в пещере была я? Голая? Спасаясь от Минотавра?
— Ка-а-а-анешно!
Саша расхохотался, изнемогая. Алина рука под шелковым покрывалом нашла его теплый сонный жезл, взяла, мягко сжала:
— Сэр, почему вы меня никогда не берете на рассвете?
— Рыбка, я же соня… садовая…
Он тянулся на светло-зеленой простыне, выгибая спину, запрокидывая голову.
Рука сжимала жезл. И разжимала. Сжимала. Разжимала.
— По-чему? По-чему?
— Ну…
— По-че-му? — зубы мочку взяли.
Жезл ожил.
— Ну… why not, honey?
Загорелые руки ее сдернули покрывало. Занесла над ним бронзовое колено, сбрасывая лавину черных волос за спину:
— Чихнуть хотела нимфа, но наступила на скорпиона! Итака!
Саша руки на зеленом раскинул бессильно, прикрыл веки.
— Скорпио, одари нимфу белым ядом своим!
С осторожной уверенностью села на жезл. Тряхнула головой, обрушила лавину волос на поверженного:
— Ааааа… как это хорошо делать утром!
Волосы соленые.
Всегда теплые бедра.
Всегда острые соски.
Всегда умелые губы.
Волна тела накатила.
Саша обнял руками, прижал к себе. Выдохнула ему в шею со влажным стоном:
— Люблююююю…
Он открыл глаза.