Флаг миноносца
Шрифт:
Головной «юнкерс» накренился на левое крыло и с воем пошёл в пике. Расчёты боевых машин скрылись в укрытиях. Только зенитчики оставались на поверхности земли.
Сомин почувствовал сильное желание лечь плашмя на траву. Ему хотелось стать плоским, как лист бумаги. Он сделал над собой усилие, взглянул на Земскова. Лейтенант стоял во весь рост, высоко подняв руку:
— По пикирующему — огонь!
Дружно заработали все три автоматические пушки. Трассирующие снаряды прочертили воздух. В это время из самолёта вывалилось несколько чёрных комочков.
Второй самолёт спикировал левее огневых позиций, но вместо того, чтобы устремиться снова вверх, он окутался дымом и почти отвесно упал на землю. Черно-багровый костёр взметнулся на том месте, где самолёт врезался в степь. Третий «юнкерс» отвернул и ушёл, сбросив бомбы куда попало. Земсков и его бойцы с удивлением наблюдали эту сцену.
— Что за номер? — сказал Сомин. Он снял каску и вытер ладонью холодный пот со лба. — Ведь мы сейчас не стреляли.
— Мы здесь не одни, — ответил Земсков.
Дивизион уже вытягивался на дорогу. Машины Сомина и Клименко, как обычно, встали в хвост колонны. Земсков вскочил на подножку. Когда они проехали метров сто, лейтенант тронул Сомина за плечо:
— Видал, Володя, как нужно стрелять? Вот кто сбил «юнкерса»!
У самой дороги торчал из глубокой аппарели тонкий ствол с небольшим раструбом. Это было такое же 37-миллиметровое орудие ПВО — ПТО, какие были у моряков, но только не на машине, а прицепное. У орудия стоял горбоносый темнокожий человек с орденом Красного Знамени на гимнастёрке. Он помахал пилоткой и крикнул:
— Заезжай в гости, товарищ моряк!
Дивизион остановился неподалёку. После ужина, когда стемнело, Сомин сказал Клименко:
— А что, сходим к тому зенитчику?
Клименко — младший командир срочной службы — всегда слегка подтрунивал над Соминым.
— Чего я там не видел? — сказал он, пожимая плечами. — Пушка обыкновенная и елдаш обыкновенный. Тебе, конечно, в новинку сбитый самолёт.
— А тебе не в новинку? И не все ли равно — русский ли он или, как ты говоришь, «елдаш»?
Клименко пожал плечами. Он тоже не сбил в жизни ни одного самолёта, но самодовольная ограниченность службиста, который считает, что он добился очень многого, возвысившись на две ступеньки над равными себе, не позволяла ему восхищаться теми, кто не выше его по положению в армии.
— Елдаш есть елдаш, — глубокомысленно заметил Клименко, — послужишь с моё, тогда узнаешь. А самолёт — дело случайное. Подвезло ему — значит попал.
— Не везенье, а уменье! — сердито сказал Белкин. — Разрешите мне пойти с вами, товарищ сержант?
Сомин пошёл с Белкиным. Лейтенант охотно отпустил их.
Командир орудия очень обрадовался гостям. Это был средних лет азербайджанец, говорливый, шумный, стремительный, с быстрыми и точными движениями тёмных рук. Ахмат Гаджиев имел уже на своём счёту одиннадцать самолётов. Восемь из них были сбиты при пикировании. Сегодня он сбил двенадцатый самолёт.
— Пикировщик — хорошо! — говорил Гаджиев, усаживая Сомина на устланную травой ступеньку окопчика. — Фашист видел зенитчика. Думает — сейчас его уничтожим. Зенитчик испугается, — Гаджиев забавно скорчился, закрывая лицо руками, — забудет стрелять, а мы, как молния, упадём, шарахнем ему бомба прямо в морда. Да?
— Конечно! — смеялся Сомин. — Именно так он думает.
Гаджиев вскочил, и лицо его сразу стало злым и напряжённым:
— Пускай думает! Смотри сюда. Сам садись за штурвал! Сам — обязательно! Ни на секунда не выпускай из коллиматор! Упреждение не надо, курс не надо, скорость не надо…
— А что надо?
— Крепкий нервы надо, верный глаз, как у горный орёл — вот что надо! «Юнкерс» свистел, пугал, прямо на нас летел, а ты сидел как сталь — ты и штурвал, больше ничего. Вот вошёл в пике, — Гаджиев показал рукой, как входит в пике самолёт, — сейчас бомба пускать будет. Уже нога на педаль держит. Да? А ты тоже держи нога на педаль и как раз нажимай раньше, чем он. Только не спеши! Близко подпускай. В тот самый секунд, как ему надо бомбы бросать, выходить из пике, — он показал рукой, как самолёт выходит из пике, — сбивай его к чёртовой матери, матрос!
Сомин и Белкин поняли секрет старшего сержанта Гаджиева. Но понять было мало.
— Погоди, Ахмат, — Сомин сел за штурвал пушки, — вот я держу его в перекрестии, жду, не стреляю, а если пропущу момент, что тогда?
— Тогда крышка тебе. Понял? И очень хорошо. Никому плохой зенитчик не надо. Для Родина — не надо, для командир полка — не надо, для твоя девушка — не надо!
Артиллеристы дружно хохотали.
— Нэ лякай хлопця, командыр! — сказал пожилой усатый боец. Гаджиев понял его слова. В этом расчёте все хорошо понимали друг друга, хотя были тут и азербайджанцы, и евреи, и украинцы.
— Разве я пугай? — Гаджиев удивлённо поднял брови. — Учим. Понимаешь? Хороший парень — учить надо. Ты, Сомин, так считай: не он меня, а я его буду сбивать. Да? Первый раз страшно, второй — тоже страшно, сто раз — все равно страшно, а ты сердце в кулак держи. Сам себе доверяй. Не ногой — сердцем нажимай на педаль! Теперь понял?
— Теперь понял, Ахмат, буду твоим учеником.
Гаджиев порывисто обнял его:
— Будь здоров, матрос! Много фашист сбивай! Скоро война кончать будем, тогда приезжай Азербайджан — все вспоминать будем.
Сомин и Белкин шли по степи, без конца повторяя слова нового знакомого. В траве курлыкала какая-то ночная птица. Молодой месяц подымался из-за бугра, а над ним с тонким комариным звоном в недосягаемой высоте шёл «мессершмитт».
— Хорошо, что пошли, — сказал Сомин.
— Хорошо, товарищ сержант. Правильный человек Ахмат Гаджиев. Людей надо учить. Вот я нашу пушку знаю неплохо, мне любая машина даётся. А корректировать огонь не умею. Ты бы поучил меня, пока есть время, командир?
Сомин кивнул головой.