Флаг миноносца

Анненков Юлий Лазаревич

— Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?

— Ты ещё спрашиваешь? — Она сорвала с гвоздя тяжёлый полушубок Сомина и швырнула его на кровать. — Одевайся!

Володя долго тыкал руками в рукава. Не застегнувшись, он нахлобучил шапку, кое-как затянул ремень, на котором болтались наган и гранатная сумка:

— Хоть поцелуй меня на прощанье…

— Не хочу! Ты — глупый. Я только о том и мечтала, чтобы целовать тебя, чтобы быть твоей, а ты… Солдат! Ты — пьяный солдат. Ты все забыл. Забыл, что рядом немцы, которых вы подпустили к Москве, что мой отец, может

быть, уже убит, что здесь — больная мать! — придерживая рукой разорванный свитер, Маринка открыла дверь.

Когда Сомин ушёл, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока стекла не задрожали от орудийных залпов. Тогда она поднялась и подошла к окну. Фонарь погас. Только красная точка обгорелого фитиля светилась в темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.

5. КОМАНДИР И КОМИССАР

По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина. Остались только тяжесть и ощущение непоправимого несчастья. Не оглядываясь по сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он быстро дошёл до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он пробежал через все село и, задыхаясь, остановился у крайней избы, потом медленно побрёл обратно.

Дивизион ушёл. Но куда? Во всех направлениях снег был изрезан глубокими следами колёс. Только жирные масляные пятна остались от десятков машин, которые ещё так недавно были здесь.

Усилием воли Сомин заставил себя успокоиться. Надо принять решение. Конечно, он отсутствовал не полчаса, а добрых три. Дивизион за это время мог уйти очень далеко, и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то ни стало! Потом — все что угодно. Пусть судят, но пускай никто не считает его дезертиром. Это слово резануло Сомина, как удар кнутом по глазам. А ведь он в самом деле дезертир! Каждый боец на фронте, находящийся в самовольной отлучке, — дезертир.

Он пытался определить по следам, в каком направлении ушли машины, но луна то и дело скрывалась в волнах бегущих облаков, и никак нельзя было разобраться в путанице следов.

Дезертир всегда бежит от линии фронта. Значит, я должен идти к передовой! — решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие облака освещались артиллерийскими вспышками.

В расстёгнутом полушубке, то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом морозный воздух, он шёл по целине, инстинктивно пряча замёрзшие руки в рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.

Наконец Сомин выбрался на шоссе. Он увидел грузовики с солдатами и пешие подразделения, заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов. Все это безостановочно двигалось в ту сторону, где, по предположению Сомина, находилась линия фронта.

— За ними! За ними — к передовой! — но силы изменили ему. В полном изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу, а над ним ветер играл в туго натянутых проводах: «Дез-з-з-ертир… Дез-з-з-ертир…»

И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверке кабины. За ним шли другие такие же «зисы», гружённые знакомыми длинными ящиками.

— Это — наши! Везут боезапас в дивизион! — он кинулся чуть ли не под колёса машины, схватился за борт и спотыкаясь побежал рядом.

Водитель затормозил. Из кабины выглянул знакомый Сомину начальник боепитания инженер-капитан Ропак.

— Вы с ума сошли! — закричал он. — Что вы здесь делаете?

— Мне — в часть! Скорее — в часть! — задыхался Сомин. — Я — в кузов, на ящики…

Капитан Ропак помнил этого зенитчика — совсем ещё мальчишку, черноволосого сероглазого сержанта, обычно выдержанного и спокойного. Что с ним произошло?

Не отвечая на вопросы. Сомин карабкался в кузов.

— Куда вы лезете, черт вас возьми! — Ропак схватил Сомина за ремень. — Вы не усидите там наверху. Полезайте в кабину, простудитесь!

Пожилой шофёр вытащил флягу:

— На, глотни. Простынешь.

Но даже запах водки был теперь невыносим Сомину. Замёрзшими пальцами он взял папиросу, предложенную Ропаком, и жадно затянулся, наслаждаясь нахлынувшим вдруг спокойствием и теплом.

Дивизион оказался совсем близко, в посёлке у железнодорожной станции. Доехали за полчаса. Сомин ещё издали увидел своё орудие, но обошёл его стороной.

Яновский сидел в избе за кружкой холодного чая. Перед ним лежало письмо из дома. Жена сообщала, что племянник Коля, который вырос у них на глазах, убит несколько дней назад на волоколамском направлении. Его мать ещё не знает об этом. Как ей сообщить? Яновский любил сестру особенной отцовской любовью. Всю жизнь он привык заботиться о ком-нибудь. Глаша всегда казалась ему маленькой девочкой, даже когда она вышла замуж за его однополчанина. Яновский не мог привыкнуть, что она уже взрослая. «Надо написать ей. Чем скорее — тем лучше», — решил он и потянулся к своей полевой сумке, лежавшей на краю стола.

— Товарищ гвардии батальонный комиссар! К вам сержант из зенитно-противотанковой батареи, — доложил ординарец, — вроде как не в себе. Впустить?

Сомин остановился на пороге.

— Все знаю, — сказал Яновский.

— Я — не дезертир, — произнёс Сомин заранее заготовленную фразу.

Комиссар отодвинул от себя полевую сумку и начал ходить из угла в угол.

— Ещё что скажете, Сомин?

Сомин рассказал все. Это было очень трудно. И Яновский понимал, как трудно этому юноше открыть чужому человеку и начальнику свой позор и свою боль.

В штаб уже было доложено, что сержант Сомин исчез. Бойцы, посланные на поиски, вернулись ни с чем. Земсков порывался ехать сам, но ему не разрешили. Арсеньев бросил коротко: «Когда приведут, немедленно под арест. Сопроводительную, и в трибунал». Собственно говоря, Сомин отсутствовал только два часа сверх разрешённого ему получаса, но за это время дивизион успел сменить исходные позиции. А что, если бы за эти два часа дивизиону пришлось побывать в бою? Кто командовал бы орудием Сомина? Могло бы случиться и так, что весь расчёт погиб, выполняя боевую задачу, а командир орудия остался цел и невредим, поскольку он в это время отсутствовал.