Флаг миноносца
Шрифт:
— Какая, к черту, печень! Разве не видите, что у меня забинтована голова?
— И в самом деле! — притворно удивился Горич. — Вот проклятый Земсков! Мало, что сам лезет, куда не следует, ещё людей с собой тащит.
Но Ропак вовсе не был расположен ругать Земскова. Он охотно рассказывал всем о том, как колонна с боезапасом шла навстречу отрезанному дивизиону. Свой первый разговор с Земсковым инженер излагал несколько произвольно, но дальше уже придерживался фактов.
— Эти молодые люди не очень вежливы, — Ропак сделал паузу, подняв волосатый палец с обручальным
— Что вы, Марк Семёнович! — сказала Людмила, которая перебинтовывала ему глубокую ссадину на лысине. — Я считала, Андрей — очень культурный парень.
— А разве я возражаю? Он — ленинградец! Вы понимаете? Тот, кто знал старых петербуржцев…
— Какой же он старый, Марк Семёнович?
— Подождите, девушка. Ленинградца всегда можно отличить по выдержке, вежливости, такту.
Шофёр Ваня Гришин ехидно улыбнулся. Он-то слышал, как Земсков разговаривал с инженером.
Людмилу не интересовали типические черты ленинградского характера. Она закончила перевязку и ласково провела ладонью по затылку Марка Семёновича. Тот от удивления выпучил добрые и без того выпуклые глаза.
— Марк Семёнович, душенька, вы не знаете, где сейчас Земсков?
После встречи дивизиона с колонной боезапаса начальник разведки тут же уехал вперёд. Людмила так и не видала его. Встречный бой под Егорлыком и все дальнейшие события представлялись ей, как в тумане. Она думала только об Андрее, который находится в ещё более опасном месте, и совершенно забывала о том, что может сама не возвратиться из этого рейда.
— Земсков в штабе, — ответил Ропак, — вы же понимаете, что все подробности нашего рейда представляют первостепенный интерес для высшего командования!
Земсков действительно был в штабе. Под диктовку майора Будакова писарь записывал сведения, которые сообщал начальник разведки.
— В семнадцать тридцать орудие сержанта Сомина сбило пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», — рассказывал Земсков. — Если бы не Сомин, наш боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз…
— Пишите, — перебил Будаков, — сбит один самолёт. Все у вас, Земсков?
— Необходимо отметить действия расчёта Сомина во время конвоирования колонны с боезапасом. Прошу отметить также, что инженер-капитан Ропак проявил большую выдержку во время налёта и потом, когда мы встретили конный патруль противника.
Земсков не сказал о том, что этот патруль был уничтожен только благодаря его собственной смелости и находчивости. Но Будакова не интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова, когда в штабной фургон взобрался Ропак.
— Александр Иванович, я пришёл специально, чтобы, как начальник боепитания, доложить вам об исключительной смелости и упорстве, проявленных лейтенантом Земсковым.
Будаков тщательно расправил свои усы:
— Вы, товарищи командиры, сговорились, что ли, расхваливать друг друга? Ну, какие там ещё геройские подвиги?
Слушая рассказ инженера, Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком по столу. Земсков попросил разрешения уйти и выпрыгнул из штабного фургона. Он чуть
— Людмила! Давно вас не видел! Ну, как вам все это нравится? Хорошо хоть со мной не поехали.
Людмила ждала, что Андрей скажет ей что-нибудь ещё, но Земскову было не до неё. Он был возмущён тем, как безразлично отнёсся начальник штаба ко всему, что ему было доложено.
В фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки, прерываемые неторопливым баском Будакова.
«Он мне ещё не раз напакостит, — подумал Земсков, — ну, да черт с ним. Моё дело — разведка».
Людмила все ещё стояла рядом.
— Вы сюда? — спросил лейтенант.
Она пришла специально, чтобы его увидеть, побежала стремглав, как только освободилась в санчасти, а он даже внимания на неё не обращает. Людмила ответила с деланой небрежностью:
— Да, сюда, к Александру Ивановичу.
— А! — сказал Земсков. — Ну, я пошёл.
Людмила осталась стоять у штабного фургона. Из двери высунулась длинная голова Будакова:
— Пожалуйте, Людмила Васильевна!
Людмила подумала и вошла, но как только майор отослал писаря, она тоже поднялась, вытянув руки по швам:
— Разрешите идти, товарищ майор? — и, не дожидаясь разрешения, выпрыгнула из фургона.
Вечер уже наступил. Впереди была ночь и целый свободный день. Целый день отдыха! Кое-кто улёгся пораньше спать, некоторые сели за письма.
По улице проехали шагом казаки — десятка два — три всадников на рыжих донских лошадях. Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам хат.
Яновский писал письмо, хоть и не знал, когда и где удастся его отправить. Услышав цокот копыт, он посмотрел в окно и с удовольствием отметил ладную фигуру старшего лейтенанта, ехавшего впереди на поджаром гнедом жеребце с длинной шеей, тонкими мускулистыми ногами и маленькими копытами. Жеребец прижимал уши, пенил мундштук, косил большим золотым глазом на окна, горящие закатным огнём.
«Красивый конь», — подумал комиссар.
«…Приходится только удивляться, — писал Яновский, — выносливости и терпению наших матросов. Я думаю сейчас о том, что заставляет их так спокойно и твёрдо переносить невероятные трудности этих дней? Примеров подлинного героизма было столько, что просто не представляется возможным их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть…»
Наводчик второй батареи Ефимов тоже писал письмо. Он сидел на завалинке, сдвинув на затылок бескозырку, и сосредоточенно работал огрызком карандаша:
«…А если правду вам описать, так положение наше очень тяжёлое. Авиация жмёт с утра до ночи, не даёт поднять голову, и каждый день ведём бои с танками. Иногда думаю: будь, что будет, все равно погибать, а посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за нас всех, и перед высшим командованием тоже, а своей уверенности никогда не теряют, и из любых трудностей нас выводят с победой, как было, к примеру, вчера. И подвести их мы не имеем никакого полного права, видя такие примеры морского геройства».