Флаги на башнях
Шрифт:
Ванда спряталась в гуще пятой бригады и лицо пристроила за чьим-то плечом, чтобы общее собрание не увидело ее румянца.
С другой стороны зала Чернявин и Руслан на диване, а впереди них на стуле веселым героем уселся Рыжиков; слушает — не слушает, а разглядывает всех нахальными глазами, даром что никого еще не знает. Чуть-чуть вкось на том же диване Миша Гонтарь.
Руслан сказал тихо:
— А про тебя, кажется, забыли, Рыжиков, — везет!
— Один черт!
Гонтарь повернул к ним голову, сказал поучительно:
— Ничего, голубчики,
— Наплевать, — сказал Рыжиков.
— Ты не очень плюй. Вот попаришься на середине.
— А я выйду?
— Не выйдешь? А потом что будет?
— А что будет?
— Дорогой! Мне тебя загодя жалко. Лучше выйди!
— Испугал!
— Друг! Лучше испугайся сейчас.
Игорь даже рукой по колену хлопнул:
— Интересно! Ты не выходи, Рыжиков, покажи им.
Гонтарь печально улыбнулся:
— Эх, люди, люди! Я и сам таким был… дураком.
Проголосовали вопрос об инструкторе кройки, и Виктор Торский спросил:
— Клава, что в рапортах?
— Рыжиков, Игорь, Руслан вытянули шеи. Гонтарь прошептал с торжеством кудесника, предсказание которого начинает сбываться:
— Пожалуйте бриться!
Клава ответила:
— В рапортах все благополучно. Только в первой бригаде плохо: Рыжиков не подчинился дневальной Лене Ивановой и оскорбил ее.
Клава передала Торскому бумажку. Он молча пробежал ее, кивнул головой:
— Угу… Рыжиков!
В зале стало тихо. Рыжиков ответил с бодрым, склонным к остроумию оживлением:
— А что такое?
Все лица неслышно повернулись к Рыжикову. Торский показал глазами:
— Выходи на середину.
Рыжиков неловко, но достаточно бодро повозился на стуле:
— Никуда я не пойду.
Те же лица, только что смотревшие на него с благодушным интересом, вдруг заострились, легкий шум пробежал в зале и затих. Торский удивленно спросил:
— Как это не пойдешь?
Рыжиков в подавляющей оглушительной тишине отвалился назад и руку развесил на спинке стула:
— Не пойду, и все!
В зале как будто взорвалось. Кричали в разных местах, пацана на помосте звенели дискантами, чего-то требовали. Рыжиков заставил себя посмотреть туда — к нему были обращены горячие, гневные лица. Вырывались возгласы:
— Ха! Он не пойдет!
— Пойдешь, милый!
— Встань, чего ты развалился?
— Какой такой Рыжиков?
— Ух ты! Ирой какой!
Зырянский поднялся с метса, сделал шаг вперед. Торский приказал резко:
— Зырянский! На место!
Зырянский мгновенно опустился на диван, но все в нем по-прежнему стремилось вперед. Общий крик загремел на несколько тонов выше:
— Смотреть на него!?
— Да я его сам!
— Ломается!
— Выходи!
Игорь не успевал оборачиваться… Рыжиуов хотел что-то сказать, лицо уже приготовил нахальное, нечаянно приподнялся. Гонтарь одной рукой принял его стул, другой подтолкнул к середине.
Очутившись на свободном, блестящем пространстве, Рыжиков не сразу понял то, что произошло. Но он чувствовал,
— Стань смирно!
У Рыжикова уже не было сил сопротивляться. Он приставил ногу, выпрямился, но одна рука еще в кармане. И тогда в тишине раздался негромкий, повелительно-нежный голос председателя:
— Вынь руку из кармана.
Рыжиков для приличия повел недовольным взглядом поверх голов сидящих и руку из кармана вынул. Игорь не удержался:
— Синьоры! Он готов!
— Чернявин! К порядку!
Рыжиков, действительно, готов и поэтому старается не смотреть на колонистов. У колонистов два выражения: у одних еще остывает гнев, у других улыбка — выражение победы. Торский поставил деловой вопрос:
— Ты первой бригады?
Рыжиков прохрипел, по-прежнему глядя поверх голов:
— Первой.
— Дай обьяснение, почему не подчинился дневальной и оскорбил ее.
— Никого я не оскорблял. Она сама меня двинула.
Быстрый, легкий смех пробежал в «тихом» клубе.
— Никого не оскорблял? Ты провел рукой по лицу.
— Ничего подобного. А кто видел?
Смех повторился, но уже более долгий. Улыбнулся и Торский. Смеялся, поддерживая сложенными руками живот, Соломон Давидович; Захаров поправил пенсне. Торский пояснил:
— Какой ты чудак! Нам не нужны свидетели.
Рыжиков сообразил, что колонисты уже устроили из него потеху. Но он слишком хорошо знал жизнь и знал, какое важное значение имеют свидетели:
— Вы мне не верите, а ей верите.
И как всегда в минуту юридической правоты, у него нашлось обиженное выражение лица и небольшое дрожание в голосе. Было только странно, что и этот ход, считавшийся у понимающих людей абсолютно неуязвимым, был встречен уже не смехом, а хохотом, раздольным и жизнерадостным. Рыжиков обозлился и закричал:
— Чего вы смеетесь? А я вам говорю: кто видел?
Очевидно, это было настолько завлекательно, что ребята и смеяться не могли, боясь расплескать полную чашу наслаждения. Они увлеченно смотрели на Рыжикова и ждали. Торский снова охотно пояснил:
— А если никто не видел? Можно оскорблять человека, если никто не видит?
Это была очень странная мысль, с такими мыслями Рыжиков никогда еще не встречался. Он помолчал, потом поднял глаза на председателя и сказал убедительно и просто:
— Так она врет. Никто же не видел!