Флегетон
Шрифт:
Пленные сидели на корточках, прислонившись к стенке окопа, а поручик Усвятский, зеленый от гнева, стоял над ними и шипел, выпуская пар. Курсанты глядели на него вполне по-волчьи. В общем, полная идиллия.
Мне было очень интересно узнать, чем они так допекли моего поручика, но это можно было отложить на потом, и я легко тронул его за плечо. Усвятский понял меня, гневно поглядел на красных героев и удалился.
Теперь надо было держать паузу. Я одернул китель, поправил кобуру и заложил руки за спину. Где-то через минуту пленные, не сводя с меня глаз, начали приподниматься. Наконец, они стояли передо мною почти что по стойке смирно, но глаза по-прежнему блестели,
Я поглядел поверх их голов и достал пачку «Мемфиса». Обычно это действует, но на этот раз оба изобразили некурящих, решив, вероятно, не принимать дары от белоданайцев. Да, публика попалась тяжелая, а посему надлежало бить в самую больную их точку. Молодые люди хотели умирать героями – что ж...
Как можно суше, добавив лишь самую малость иронии, я поинтересовался, почему они так бездарно атакуют, высказав предположение, что ими командует бывший дворник. Конечно, с бывалыми солдатами такой фокус не прошел бы, но для этих мальчиков оказалось в самый раз. Они бросились защищать честь мундира. Через минуту я уже знал, что их командир, бывший штабс-капитан, а ныне комбриг Около-Кулак – не чета белым гадам, атакуют же они правильно, поскольку имеют приказ сдерживать белых гадов у Мелитополя, не давая перебросить части на другие участи. Все это было изложено истово, в два голоса, после чего курсанты начали, наконец, что-то соображать, испуганно посмотрели друг на друга и замолчали. Я протянул им «Мемфис», и на этот раз мы все оказались курящими.
На ребят было жалко смотреть. Они начали киснуть на глазах, хотя внешне еще старались держаться. Я по-прежнему молчал, и тут один из них, не выдержав, спросил у меня дрогнувшим голосом, расстреляют ли их.
Что было ответить? Конечно, расстреляем. Красных курсантов в плен мы не брали. Это были не мобилизованные тамбовские мужики и даже не одуревшие от большевистской пропаганды путиловские рабочие. Это настоящие враги, будущие офицеры Рачьей и Собачьей. Я хотел так им и ответить, но вдруг представил себе наших юнкеров, попавших в плен, так же расколовшихся на первом допросе и спрашивающих, что их ждет. Господи, им бы всем в школе учиться!..
Я тем же тоном поинтересовался, сколько им лет. Обоим оказалось по восемнадцать. Изобразив досаду, я заявил, что несовершеннолетних, то есть не достигших двадцати одного года мы не расстреливаем, а отправляем в лагеря для военнопленных. Это была, разумеется, чушь, но они поверили сразу. Поверили – и тут же превратились их твердокаменных большевиков в смертельно испуганных, но счастливых оттого, что останутся живыми, мальчишек. Я вызвал конвой.
Тут, однако же, появился поручик Усвятский и спросил, что я собираюсь делать с красными юнкерами. Я сообщил, что отправляю их в тыл, как живое подтверждение очень важной информации, которую только что удалось получить. Стало ясно, что главный удар краснопузых наносится на флангах, а у Мелитополя производится демонстрация. Кроме того, у бывшего поручика Уборевича появились свежие части. Например, эта курсантская бригада во главе с бывшим штабс-капитаном Около-Кулаком.
Поручик Усвятский свирепо посмотрел на пленных и заявил, что их надо немедленно расстрелять. Я предложил ему сделать это самолично. Поручик подумал и предложил их не расстреливать, но хотя бы надрать уши.
Оказывается, Усвятский, как обычно, заговорил с курсантами о жизни, естественно, упомянув студенческие годы и родной химический факультет. На это тут же последовала реплика одного из курсантов, что органическая химия победившему пролетариату не нужна, а посему студентов
Бедный поручик Усвятский!
Курсант был не так прост, и перефразирую известное высказывание господина Робеспьера. Да, это вам не прежние небритые пейзане!
Я отправил пленных вместе с донесением в штаб бригады, а сам, воспользовавшись затишьем, отправился к штабс-капитану Докутовичу. Тот, как обычно, выговорил мне за контратаку, произведенную без приказа, а затем мы стали думать, что делать дальше. Я предложил не надеяться на беспросветную глупость красных и попытаться поставить себя на место поручика Уборевича. Мы порассуждали на эту интересную тему, после чего я вернулся в роту и приказал всем взять лопаты.
За годы Смуты мы разучились как следует окапываться. В общем, война была дилетантской, повторю это еще раз, а посему куда больше внимания обращали на засады, налеты, набеги – в ущерб фортификации. Наша молодежь, не прошагавшая Германскую, и представления не имела, что такое настоящая траншея полного профиля. Наверное, меня в очередной раз приняли за самодура, решившего занять личный состав в перерыве между боями. Но я рыкнул, велел не рассуждать, а углубляться в землю. Причем, не просто углублять окопы, но рыть «лисьи норы» – затейливое изобретение нашей фронтовой голи. Юнкера понятия не имели о «лисьих норах», но, к счастью, в роте осталось несколько фронтовиков, и дело пошло.
Два раза мы прерывали работу, чтобы отбить атаки красных, но те атаковали скорее для виду, чтобы не дать нам забыть о своем существовании. Они чего-то ждали. Мне оставалось надеяться, что я угадал, и после очередной атаки вновь приказывал всем браться за шанцевый инструмент.
Ночью было тихо, только на севере со стороны красных окопов то и дело взлетали разноцветные сигнальные ракеты. Раньше я бы не обратил на это особого внимания – мало ли кто балуется с ракетницами, но теперь каждая мелочь могла иметь значение. В конце концов, я растолкал прапорщика Немно, мирно прикорнувшего прямо на ящиках с патронами, и спросил у него, почует ли цыган коня за три версты. Прапорщик изумился, но кивнул утвердительно. Тогда я велел ему накинуть шинель – было прохладно, несмотря на жаркий день – и мы аккуратно, стараясь остаться незамеченными, выбрались из окопов.
Всюду было тихо, только откуда-то из траншеи доносился храп да что-то стрекотало в траве. Прапорщик прислушался, помотал головой, отгоняя сон, и уверенно заявил, что слышал со стороны красных позиций ржание. Значит, лошади...
У прапорщика загорелись глаза, и он предложил сходить, то есть, конечно, сползать, дабы взглянуть своими глазами. Я заметил, что разведка – штука хитрая, и высшее техническое образование не гарантирует успешного возвращения. Но прапорщик лишь усмехнулся, пообещав угнать для меня коня любой масти по заказу. О коне я велел забыть, прапорщик вздохнул и, оставив мне шинель, ящерицей исчез в траве.
Он появился только под утро, весь измазанный зеленью и отчего-то с царапинами на левой щеке. Коня он не привел, но зато увидел главное. Лошадей было не так много, всего около сотни. Сотня лошадей, запряженных в артиллерийские упряжки. Двенадцать тяжелых гаубиц. Две батареи.
Тяжелые гаубицы! Как чуял!
Они ударили ровно в шесть утра, ударили сразу, без пристрелки. Это нас и спасло – первый залп оказался недолетом. Я скомандовал «в укрытие», но тут прогремел второй залп, и пришлось кричать еще раз, пока сонные взводные не растыкали испуганно озирающихся людей по «лисьим норам».