Флэш по-королевски
Шрифт:
И тем не менее разыскав французскую газету и пообщавшись с людьми, говорящими на французском или английском, мне удалось выведать кое-какие слухи. Выяснилось, что не меня одного интересует Лола: добрые мюнхенцы толковали о ней не меньше, чем британцы о погоде — и при этом в схожем ключе — что-де она плоха и обещает стать еще хуже, но поделать тут ничего нельзя.
Она, как кажется, олицетворяла собой верховную власть Баварии. Людвиг был у нее под пятой, она сместила враждебный себе кабинет ультрамонтанов [14] и назначила министрами своих ставленников, и даже факт, что Лола была закоренелой протестанткой, не мог помочь католической иерархии в борьбе против нее. Профессура, имевшая тут гораздо больший вес, чем у нас в Англии, единодушно выступала против нее, среди студенчества же царил жестокий раскол. Часть ненавидела и проводила манифестации у нее под окнами, зато остальные, называвшие свою партию «Аллемания», провозгласили себя ее защитниками и повсюду нападали на своих оппонентов. Кое-кого из этих молодых людей мне показали: их выделяли алые шляпы. Парни это были крепкие, сплоченные и хладнокровные, они расхаживали с важным видом и громко разговаривали; прохожие старались поскорее убраться у них с дороги.
14
Ультрамонтаны — католическая партия сторонников папской власти.
Так или иначе, подчинив себе Людвига, Лола себе не изменила, и если верить франкоязычному журналисту, чью статью я читал, ее возвышение наделало много шума за пределами Баварии. Ходили слухи, что она — агент Пальмерстона, [15] засланный с целью организовать революцию в Германии; многие государства, напрягающие все силы в борьбе с нарастающим по всей Европе недовольством общественности, воспринимали Лолу как серьезную угрозу стабильности старых режимов. Было произведено по крайней мере одно покушение на нее; Метгерних, архиреакционный повелитель Австрии, предпринял попытку заставить Лолу покинуть Германию по добру по здорову. Секрет в том, что в те дни мир стоял на пороге величайшей революции: мы оказались на рубеже между старой эрой и новой, и все, что являлось фактором беспорядка и нестабильности, вызывало резкое неодобрение властей. Так что Лолу не жаловали: газеты поливали ее грязью, священники клеймили в проповедях как Иезавель и Семпронию, [16] а обыватели почитали ее за дьявола в человеческом обличье — и то, что обличье это было прекрасным, только усугубляло гнев.
15
Генри Джон Темпл, лорд Пальмерстон (1784–1865) — английский государственный деятель, долгие годы руководил обороной, а затем и внешней политикой государства.
16
Иезавель — жена библейского царя Ахава, прославилась жестокостью и нечестивостью; Семпрония — древнеримская матрона, сестра знаменитых реформаторов Тиберия и Гая Гракхов. На нее пало подозрение в убийстве собственного мужа, полководца Сципиона Эмилиана.
На этом профессор Флэшмен заканчивает лекцию по истории, по большей части списанную из учебника, но кое-что из вышеприведенного сделалось для меня очевидным уже в тот первый день в пивных Мюнхена.
В одном я был точно убежден, и история это подтвердила: что бы там ни говорили, простые люди в Лоле души не чаяли. Они могли качать головой и бросать укоризненные взгляды, когда ее конный эскорт прокладывал себе путь среди толпы протестующих студентов; могли выражать неодобрение, слыша об оргиях во дворце на Барерштрассе; могли издавать вопли ужаса, когда «Аллемания» порола хлыстом какого-нибудь редактора и громила его издательство — но в глубине душе они любили Лолу, при всей ее вычурности и грубости. Женщин же тешила мысль, что особа одного с ними пола сумела поставить на уши всю Европу. Каждый раз когда непосредственная и темпераментная Монтес затевала новый скандал, много находилось таких, кто думал про себя: «Вот так вам и надо», — но мало кто осмеливался говорить это вслух.
Так какого же дьявола ей нужно от меня? Впрочем, затем я и приехал в Мюнхен, чтобы узнать. В тот воскресный вечер я нацарапал записку, адресованную управляющему Лауэнграму, сообщив, что нахожусь здесь и жду его распоряжений. Затем прогулялся к Резиденц-Палас и полюбовался на портрет Лолы в публичной галерее — так называемой «Галерее красавиц», куда Людвиг собирал изображения самых прекрасных женщин своего времени. Там можно было встретить принцесс, графинь, актрис, даже дочь мюнхенского городского глашатая; среди них красовалась Лола в непривычном образе, похожая на монахиню из-за своего черного платья и постного выражения лица. [XX*] Под портретом было помещено сочиненное королем стихотворение (он был одаренным поэтом), заканчивающееся следующими строчками:
О, словно лань, так трепетна, нежна, Ты, Андалузии народом рождена!Что ж, возможно, ему виднее. Подумать только: несколько лет назад ее, нищую танцовщицу, с позором гнали с лондонских подмостков!
Учитывая истерический характер письма Лауэнграма, я рассчитывал попасть во дворец Лолы уже в понедельник, но прошел день, другой — тишина. Но я ждал, не покидая отеля, и в среду поутру был вознагражден за терпение. Я был в своей комнате и заканчивал завтрак, еще не сняв халата; тут в коридоре послышался шум, и появился лакей, доложивший о прибытии некоего фрайгерра фон Штарнберга. Снова топот и звяканье, и за лакеем возникли два кирасира, занявшие места по обе стороны моей двери. Пройдя между них, в комнату стремительно вошел человек — щеголеватый молодой, одаривший меня белозубой улыбкой и протянутой для пожатия рукой.
— Герр риттмайстер Флэшмен? — спрашивает он. — Моя иметь привилегия приветствовать вас в Бавария. Штарнберг, очень сильно к вашим услугам. — Он щелкнул каблуками и поклонился. — Простите мне мой французский, но он лучше чем мой английский.
— И уж, во всяком случае, лучше, чем мой немецкий, — отвечаю я, пристально разглядывая его.
Лет около двадцати, среднего роста, очень стройный, с правильным, приятным лицом и намеком на усики на верхней губе. Уверенный, изящный джентльмен, облаченный в мундир и бриджи некоего гусарского полка, как я понял по наброшенному на плечо ментику и висящей на бедре легкой сабле. Он тоже внимательно изучал меня.
— Драгун? — поинтересовался он.
— Нет, гусар.
— В таком случае, английские строевые лошади должны быть очень крепкий, — хладнокровно замечает он. — Но это не важно. Простите мой профессиональный интерес. Я помешал ваш завтрак?
Я заверил его, что нет.
— Отлично. В таком случае будьте любезны одеваться. Нельзя больше терять время. Лола не любить ждать. — Он закурил чируту и стал оглядывать комнату. — Проклятое место — эти отели. За ничто не согласился бы жить в таком.
Я сказал, что проторчал здесь добрых три дня, на что он рассмеялся.
— Ну, девушки есть девушки, — говорит, — нельзя заставить их торопиться ради мужчин, в то время как они от нас только этого и ждать. Лола не отличима от прочих — в этом отношении.
— Похоже, вы хорошо ее знаете, — говорю я.
— Достаточно хорошо, — небрежно бросает он, присаживаясь на край стола и покачивая лакированной туфлей.
— Я хотел сказать, для посыльного, — продолжаю я, надеясь немного сбить с него спесь. Но он только ухмыльнулся.
— Ну, для леди — любой каприз, разве не так? При необходимости я исполнять и иные обязанности. — И он одарил меня совершенно невинным взглядом голубых глаз. — Не хочу торопить вас, старый дружище, но мы терять время. Мне все равно, но ей — нет.
— Нам ни к чему ее злить.
— Вот именно. Уверен, вы иметь представление о леди с настоящим южным темпераментом. Бог мой, я бы сойти с ума, будь она моей жена. Но хвала небесам, это не так. У меня не хватать духа выносить ее вспышки гнева.
— Неужели?
— Ни ее, ни вообще чьи-либо, — заявил фон Штарнберг и принялся расхаживать по комнате, насвистывая себе под нос.
Как правило, самоуверенные люди меня раздражают, но не так-то просто было осадить этого молодого хлыща, и внутренний голос подсказывал, что ничего доброго из этого не выйдет. Предоставив ему хозяйничать в моей гостиной, я нырнул в спальню и стал одеваться, решив облачиться в свой вишневый мундир с расшитым золотым шнуром доломаном и лосинами. При моем появлении Штарнберг окинул форму удивленным взглядом и присвистнул.