Флэш по-королевски
Шрифт:
— В делах — нет, — говорю я, пожирая ее взглядом. — А вот удовольствия — это совсем другое.
— Ах ты распутник, — говорит она, лениво потягиваясь, словно избалованная черная кошечка. — Распутник, распутник, распутник.
Удивительно, о каких только глупостях можно говорить с красивой женщиной! Мне стыдно, когда я вспоминаю тот разговор, когда мы сидели с Лолой на кушетке; прошу только принять во внимание, что у нее имелся такой опыт по части соблазнения, как ни у кого из носящих юбку. Просто оказавшись рядом с Лолой, даже в комнате, полной людей, ты уже начинал подпадать под ее дурманящее воздействие. Дурман этот был стойким, необоримым, как у тропических цветов, и мужчин влекло к ней словно магнитом. Тот самый доктор Виндишманн, главный викарий, имя которого так часто упоминалось всуе, сказал однажды, что, находясь рядом с ней, ни один священник не мог должным порядком исполнять свои обязанности. Лист выразил эту мысль более откровенно и точно, заявив мне: «С момента, как ты видишь Лолу, ты думаешь только о том, как затащить ее в постель».
Это все к тому, чтобы вы не удивлялись, видя, как проведя в ее обществе несколько секунд, я напрочь забыл про недавние свои опасения насчет того, не вынашивает ли Лола планы мести за наше расставание в Лондоне и за мое участие в истории с Ранелагом. Она очаровала меня, в самом буквальном смысле. Мы весело болтали за бокалом токайского, и в голове у меня крутилась одна-единственная мысль: затащить ее как можно быстрее в кровать, а все остальное — к черту.
Пока мы так мило общались и я, глупый осел, впитывал ее чары, в приемную прибывали новые гости. Лауэнграм, изображая из себя мажордома, объявлял о них, и Лола поочередно приветствовала прибывающих. Эти ее приемы явно пользовались в Мюнхене успехом, она же собирала у себя самый разнообразный народ: помимо светских персон и череды разных там артистов и поэтов там встречались даже государственные деятели и послы. Не могу сказать, кто присутствовал там в то утро, поскольку Лола и токайское занимали меня почти целиком, видел только, что все без конца лебезили и заискивали перед ней.
Неожиданно она заявила, что приглашает присутствующих понаблюдать, как ее кирасиры проводят учения. Все смиренно ждали, пока Лола переоденется. Она вернулась в полном гусарском облачении, великолепно подчеркивающем ее формы, и происходи это дело в Лондоне, не миновать вызова полиции! Сикофанты [19] разразились единодушными «Ох!», «Ах!» и «Wunderschon!», [20] и мы дружно проследовали за ней к конюшням, а затем верхами отправились в близлежащий парк, где совершали эволюции два эскадрона кавалерии.
19
Сикофанты (греч.) — доносчик, ябедник, здесь: прихлебатель, подпевала.
20
Чудесно, очаровательно (нем.).
Лоле, сидевшей верхом на миниатюрной белой кобыле, зрелище доставляло большое удовольствие, она со знанием дела комментировала маневры, указывая на них хлыстом. Ее свита с энтузиазмом вторила похвалам, только Руди Штарнберг, как я подглядел, смотрел на все критичным взглядом. Впрочем, как и я. В кавалерии я кое-что смыслю, и могу сказать, что кирасиры Лолы весьма неплохо держали строй и браво выглядели, несясь в атаку. Штарнберг поинтересовался, что я о них думаю.
— Весьма недурны, — говорю я.
— Лучше английских? — ухмыляется он.
— Скажу, если увижу их в деле, — без обиняков парирую я.
— Думаю, вы не хотеть отрицать, что муштровать их на славу?
— В плане строевой, да, — говорю я. — Не сомневаюсь, что атака плотной массой тоже на высоте. Но дайте посмотреть на них в рукопашной, когда каждый сам за себя — вот где познается настоящая кавалерия.
Это и в самом деле так: по этой причине никто не удирает подальше от рукопашной быстрее, чем я — но Штарнберг ведь не догадывался об этом. В первый раз он посмотрел на меня почти что с уважением, задумчиво кивнул и добавил, что я, пожалуй, прав.
Часа через полтора Лоле наскучило зрелище, и мы вернулись во дворец, но тут же пошли на улицу снова, ибо ей приспичило прогулять в саду своих собак. Похоже, что бы ни пришло ей в голову, остальным полагалось следовать за ней, а развлечения у нее, бог мой, были самые тривиальные. Собакам на смену пришло музицирование: сначала какой-то жирный ублюдок-тенор раздирался что есть мочи, потом Лола пела сама — у нее оказалось весьма приятное контральто, кстати — и публика чуть не спятила от оваций. Затем последовала декламация — ужасно, но было бы, наверное, еще хуже, будь я в состоянии полностью уловить содержание стихов — и опять разговоры в приемной. Центром внимания служил большеротый коренастый малый, имя которого мне тогда ни о чем не говорило; он болтал без умолку обо всем — от музыки до либеральной политики, и все без удержу восторгались им, Даже Лола. Когда мы проследовали в соседнюю комнату, чтобы подкрепиться — «erfrischung», как говорят немцы — она представила его мне как герра Вагнера. Впрочем, наше с ним общение ограничилось тем, что я передал ему имбирь и удостоился в ответ «danke». [21] Я застрял на этом эпизоде только, чтобы показать, какими чудными становятся люди, как только дело касается знаменитостей. Потом я рассказывал эту историю в приукрашенном виде: я будто бы заявил ему, что «Пей, малыш, пей!» и «Британские гренадеры» для меня звучат гораздо лучше любой чертовой оперы. Но поступал я так только потому, что эти россказни на ура шли в компаниях и работали на мою популярность. [XXII*]
21
Спасибо (нем.).
Впрочем, мои воспоминания о том вечере не могли не получиться расплывчатыми в предвкушении ночи. Короче говоря, я весь день проторчал во дворце, жутко устал и только и ждал, чтобы остаться с Лолой наедине, что выглядело весьма непростым делом: народ вокруг нее так и кишел. Иногда нам удавалось перемолвиться словом-другим, но неизменно в чьем-нибудь присутствии; за обедом же я оказался далеко от нее, сидя между толстой баронессой Пехман и неким американцем, имя которого не помню. [XXIII*] За такой расклад я очень обозлился на Лолу: мало того, что я, по моему мнению, заслуживал места во главе стола, так еще этот треклятый янки оказался первостатейным занудой, а хихикающая белобрысая пышка с другого бока совершенно взбесила меня своими восхищенными воплями по поводу моего убогого немецкого. А еще она постоянно стремилась положить под столом свою руку мне на бедро — не то, чтобы это было противно — тот, кому нравятся этакие вот куколки, счел бы ее весьма недурной — особенно, если скинуть стоунов шесть — но я весь был полон красоткой Лолой, а та находилась далеко.
Истомившись, я сделался беспечен и не слишком следил за количеством выпитых бокалов. Обед был роскошный, и вина следовали одно за другим в головокружительной последовательности. Гости налегали на них от души, немцы всегда так себя ведут, и я следовал их примеру. Это было объяснимо, но глупо: со временем я уяснил, что напиваться без опаски можно только дома, в кругу друзей, но в тот вечер надрался до безобразия и вскоре обо мне можно было сказать: «Флэши нализался как свинья», в очередной раз цитируя моего доброго приятеля Тома Хьюза.
И не я один: разговор сделался громким, лица — красными, а шутки — грубыми. И то, что половину из присутствующих составляли дамы, ничего не меняло. За столом горланили песни, выходили вон, чтобы опорожниться, а все разговоры состоял из криков в полный голос. Помнится, в конце зала без передышки играл оркестр, и в какой-то момент мой американский друг вскочил на стул и под аккомпанемент всеобщих воплей принялся дирижировать ножом и вилкой. Потом он не удержался и свалился под стол. Думаю, это была оргия, но какая-то ненастоящая. В голове у меня крепко засела идея — совершенно очевидная — что такая вакханалия непременно должна закончиться в постели, и я, естественно, искал взглядом Лолу. Она вышла из-за стола и стояла в стороне, У алькова, разговаривая с какими-то людьми; я поднялся и принялся лавировать между стоящими гостями — теми из них, которые в состоянии еще были стоять — пока не оказался прямо перед ней.
Я, видать, был в стельку пьян, поскольку лицо ее Двоилось у меня в глазах, а бриллиантовый венчик в черных волосах так искрился в огнях свечей, что голова шла кругом. Она что-то сказала, не помню, что, а я промямлил:
— Давай пойдем в кровать, Лола. Ты и я.
— Тебе надо отдохнуть, Гарри, — говорит она. — Ты так устал.
— Не слишком устал, — говорю. — Но я так разгорячен. Пойдем, Лола, Розана моя, идем в постель.
— Ну, ладно, тогда пойдем.