Флэш по-королевски
Шрифт:
Пока мы болтали, в покои вошел офицер дворцовой охраны с эскортом из солдат с саблями наголо, дабы забрать сокровища короны, снятые Йозефом с моего мундира. Корону и меч у меня забрали сразу по возвращении из собора, но цепь и перстни оставались. Теперь их аккуратно уложили в обитые бархатом ящички и передали охране.
— Милые вещицы, — говорит Руди, гоняя во рту чируту. — И куда вы их доставите, фенрих? [45]
— В хранилище, герр барон, — отвечает юноша, щелкнув каблуками.
45
В немецкой
— А, сдается, это довольно странное место. Темница, наверное, была бы надежнее?
— Если дозволите, герр барон: хранилище расположено наверху главной башни дворца. В башне только одна лестница, и ее постоянно охраняют. — Юноша замялся. — Я думаю, их держат там, потому что во времена старого герцога его светлость имел привычку каждый день посещать хранилище и инспектировать сокровища.
Я намотал это на ус, и подметил, что Руди фон Штарнберг тоже выказал к этому делу необычный интерес. Бессовестный молокосос: я догадался, что он замышляет.
Мы покинули дворец с тремя ударами часов, под приветственные возгласы верноподданных штракенцев, наслаждавшихся изобилием бесплатной закуски и выпивки, раздаваемой во всех учреждениях. Весь город уже, похоже, захмелел, поэтому на улицах нас встречали с буйной радостью и весельем. Мы с герцогиней ехали в открытом ландо в компании Руди и ослепительно красивой рыжей фрейлины, чью ножку он беспрестанно толкал своей всю дорогу. В остальном же Руди пел себя хорошо, то есть балансировал как раз на грани откровенного хамства.
Впрочем, Ирма не обращала на него внимания: как я заметил, она пребывала в бешенстве, причиной чего по моему предположению являлся факт, что Шверин так и не смог ничего доложить об агитаторе, причинившем нам беспокойство по пути из собора. Прибавьте еще к этому неурядицы с гардеробом, недвусмысленно откровенные напутствия людей, желавших нам счастливого пути, открытый экипаж, не подходящий для столь прохладной погоды, — и все, абсолютно все шло и вкривь и вкось, без всякой видимой причины. Как по мне, то что бы ни представлял собой остальной гардероб Ирмы, это синее дорожное платье и меховая шапочка а-ля гусар, все шло ей бесподобно. Я так и сказал; она соизволила счесть это за комплимент, но приняла его весьма сдержанно. Мы по-прежнему держались отчужденно, как во время церемонии в церкви, и мне снова подумалось, не скрывается ли под маской непоколебимого самообладания трепещущая от страха плоть? Этот фактор я счел благоприятным и решил помариновать ее пока в таком состоянии. Я не проявлял настойчивой заботы, и большую часть пути мы проделали в молчании.
Вечер выдался солнечный и теплый, хотя Ирма постоянно жаловалась на холод. Дорога из Штракенца проходила по очень живописной лесистой местности, впечатление усиливалось благодаря наличию столь редкого в этой части света явления: скопления небольших скал и утесов под названием Йотун Гипфель. Выглядели они очень красиво и очень дико, как выразилась бы наша покойная ныне королева, и весьма напоминали английские озерные холмы в миниатюре. За исключением нескольких пастушьих хижин горы были необитаемы, большинство жителей провинции предпочитало равнинные земли поблизости от города, зато здесь имелись одно или два прекрасных карстовых озера, на берегах одного из них притулился старинный замок Йотунберг. В плохие времена он служил старым правителям Штракенца убежищем. Теперь же принадлежал семье Бюлов — штракенцской ветви этого великого немецкого рода.
Охотничий домик находился в паре миль от Йотун Гипфеля, прячась в лесах совсем рядом с главной дорогой. Многие поколения он играл роль сельской резиденции правящего дома и представлял собой превосходное
В имение мы прибыли, когда уже начало смеркаться. Моя благоверная нервничала и злилась, и потому вышедшим встречать нас слугам досталось по полной. Для нас накрыли ужин в отделанной панелями столовой, с гостеприимно пылающим очагом — все выглядело так шикарно и аппетитно. Но она извинилась и поднялась наверх в компании фрейлины и вереницы лакеев. Зато мы, мужчины, церемониться не стали, и от души навалились на еду, а потом на портвейн и коньяк. Не прошло и много времени, как ужин превратился в шумную пирушку. Благодаря отсутствию ее надутого высочества и превосходному угощению я пребывал в превосходном настроении, и, хотя де Готе сидел с кислой миной — я был готов прибить его за эту вкрадчивую, спокойную улыбку — Руди и оба штракенца подхватили мой порыв, и мы стали кутить по полной.
При всех их недостатках я отдаю должное немцам как отличным компаньонам по части пожрать и выпить. Руди был в ударе: мундир расстегнут, волосы взъерошены, он выводил рулады звучным баритоном, но глаза его были ясными и трезвыми — подозреваю, этот парень никогда не бывает пьян, сколько бы ни выпил. Я изрядно набрался и достиг стадии, когда мне хочется устроить какую-нибудь гадость. Но тут пришел лакей и сообщил, что ее высочество собирается отойти ко сну и просит прекратить этот гомон.
Все замолчали. Руди откинулся на спинку стула, улыбаясь через бокал. Штракенцы смущенно переглядывались. Я встал, слегка покачиваясь и опрокинув стул, и заявил, что раз герцогиня собирается спать, то и я иду тоже. Пожелав всем спокойной ночи, я направился — не слишком твердым шагом, надо полагать, — к двери.
Один из адъютантов вскакивает и спрашивает меня, не нужна ли мне помощь.
— Нет, сынок, спасибо, — говорю я. — Я и сам справлюсь.
Он, покраснев, отпрянул назад, и, выходя, я слышал, как Руди засмеялся и провозгласил:
— Господа, у меня тост! За слияние… вы меня понимаете, принца Карла-Густава с ее высочеством герцогиней Штракенцской.
Я проковылял вверх по лестнице, скинул одежду в гардеробной, отослал прочь Йозефа, натянул ночную рубашку и отправился прямиком в спальню. Меня переполняли алкоголь и похоть. Вид Ирмы, захваченной врасплох в белой сорочке посреди комнаты, вовсе не остудил мне голову. Ее холодная, горделивая красота разожгла меня, и я сбросил с себя рубашку. Она вскрикнула и прикрыла глаза.
— Веселее, женушка, — говорю я, — больше внизу никто не будет петь.
С этими словами я подхожу и стаскиваю с нее сорочку прямо через голову. Она вскрикнула, и поскольку, на мой взгляд, имея дело с нервными девицами, лучше переходить сразу к делу, я подхватил ее на руки и затопал по комнате, распевая:
— Вот как скачут леди: цок-цок, цок-цок, цок-цок.
Насколько помнится, я пел по-английски, но сомневаюсь, что она заметила. Помню, что мы закончили дело в кровати; я посмеивался, напевая «хром-хром, хром-хром, и в канаву кувырком», и уверял ее, что она — чертовски отличная герцогиня и что страна может ею гордиться. [XXXVII*]