Флэшмен в Большой игре
Шрифт:
Парень, вместе с которым я пил в холле этого заведения, рассмеялся и сказал:
— Процветание? Думаю, да — дивиденды моей фирмы выросли на сорок процентов и к Пасхе мы запустим новые фабрики в Лахоре и Аллахабаде. Строим церкви, а ко времени окончания моего контракта здесь появятся и университеты.
— Университеты? — удивился я, — но ведь, конечно, не для черномазых?
— Местное население, — произнес он наставительно, почесывая свой шелушащийся нос, торчащий из-под недостаточно длинного козырька шлема, — вскоре намного опередит туземцев в других уголках Земли. Я имею в виду языческие страны. Лежи смирно, черная сука, не видишь, что ли — я устал? Да, лорд Каннинг весьма силен в образовании населения, да и в распространении Евангелия также. Да, это кирпичики и скрепляющий раствор новой жизни — вот куда надо вкладывать свои деньги, мой мальчик.
— Дорогой мой, — улыбнулся я, — видишь
— А-а, так ты военный? Да ладно, не расстраивайся, старина, — ты всегда сможешь попроситься, чтобы тебя отправили на границу.
— А как, везде тут тихо? Даже в Джханси?
— А где это, дорогуша?
Конечно, этот парень был пустышкой и ничего не знал. Маленькая смуглая шлюха, которую я ангажировал, также о Джханси ничего не слыхала и, когда я поинтересовался у нее, для чего еще можно использовать чапатти кроме еды, она и глазом не моргнула, а только захихикала и сказала, что я о-очень забавный му-ужчина и что должен купить ей пирожных-безе, а не чапатти.Вам может показаться, что я зря тратил время, разнюхивая все это в Бомбее, но исходя из моего опыта, если в стране что-нибудь не так — даже в такой большой, как Индия, — узнать об этом можно в самых неожиданных местах, даже по виду туземцев и тому, как они говорят. Но, с кем бы я ни заговаривал — купцом или военным, шлюхой или миссионером — все твердили в один голос: никаких признаков волнения. Через пару дней, освежив свое знание урду настолько, что говорил на нем, не задумываясь и немного загорев, я надел пуггари, [38]натянул короткие полотняные штаны с курткой, как у местных, и отправился на рынок Банд, выдавая себя за каботажника из Мекрана, чтобы послушать, о чем судачат в толпе. Я возвращался домой, усеянный блохами, пропахший благовонными маслами, дешевыми духами и ароматами гхи. [39]Меня оглушали вопли нищих, клекот стервятников, лязг металла — но все это помогало быстрее вновь привыкнуть к Индии после долгого отсутствия и было просто необходимо, чтобы добиться чего-нибудь в работе агента.
«Ого! — воскликните вы. — А это еще что такое? Неужели Флэши вдруг начал воспринимать свои обязанности близко к сердцу?» Да, все именно так, и к этому у меня был важный повод. Я не думал об опасениях Пама всерьез, но знал, что мне придется ехать в Джханси и, по крайней мере, сделать вид, что выполняю там его задание — главное, что сделать это нужно было быстро. Если мне удастся пару раз официально переговорить с принцессой-рани, разобраться с этими сипайскими лепешками и доказать, что местный резидент Скин — всего лишь старая нервная баба, тогда я смогу отправить рапорт в Калькутту и изящно исчезнуть. Засиживаться я не собирался, так как если для беспокойства Пама были хоть какие-нибудь основания, княжество Джханси могло быть битком набито Игнатьевыми и их приспешниками, так что я хотел быть подальше оттуда, пока что-либо не случилось.
Поэтому я не стал засиживаться в Бомбее. Уже на третий день, я двинулся в путь, на северо-восток по направлению к Джханси, путешествуя со всеми удобствами на запряженной волами повозке. Это была огромная деревянная комната на колесах, в которой можно было спать и есть, а грум, повар и кучер устроились на крыше. Теперь, с появлением железных дорог, подобный транспорт, конечно же, ушел в прошлое, но тогда это было весьма удобное средство для путешествия. Время от времени я останавливался у придорожных харчевен и держал ушки на макушке. Ничто в услышанном не напоминало мне о тревогах Балморала и общее впечатление было такое, что в стране еще никогда не было столь спокойно.
Я намеренно избегал контактов с другими белыми, поскольку хотел составить свое собственное суждение об обстановке и не хотел слышать неудобных для меня новостей. Однако подъезжая ко Мхоу, я вдруг наткнулся на — кого бы вы думали? — Джонни Николсона собственной персоной, которого я не видал уже пятнадцать лет, с самого Афганистана. Джонни ехал шагом на персидском пони и был одет как настоящий разбойник-белуджи, с бородой до пояса и парой сикхских кинжалов за кушаком. Мы были старыми приятелями — конечно же, он знал меня не слишком хорошо, зато с уважением относился к моей грозной репутации. Джонни был одним из эдаких отважных и богобоязненных паладинов, рыцарей долга и славы. Он регулярно возносил молитвы Господу, не пил и полагал, что каждая женщина должна быть монахиней или матерью. Выяснилось, что он здорово продвинулся по службе и как раз сейчас ехал в отпуск, перед тем как занять пост резидента в Пешаваре.
Согласно правилам я не должен был никому раскрывать суть своей миссии, но это был слишком хороший шанс, чтобы его упускать. В Индии не было никого, кто бы знал страну лучше Николсона, и ему можно было верить во всем, включая денежные дела. Так что я рассказал ему, что направлен в Джханси и почему — про чапатти,рани и русских. Он слушал, задумчиво перебирая бороду и косясь куда-то вдаль, пока мы сидели у дороги и пили кофе.
— Так говоришь, Джханси? — наконец протянул он, — настоящая разбойничья страна племени пиндари, да и тугов-душегубов там хватает. Полагаю, тебе достался самый твердый орешек к югу от Хайбера. Там вожди маратхи — не рискнул бы повернуться к ним спиной, и если бы ты сказал, что среди них работают русские агитаторы, я бы не удивился. По этому пути за последний год прошло с караванами немало торговцев и просто разных подозрительных типов, но не слишком много оружия — видишь ли, мы за этим следим. Однако мне не нравятся эти новости про чапатти,которые ходят среди сипаев.
— Ну, не думаешь же ты, что что-нибудь может случиться? — я был чертовски смущен его откровениями насчет тагов и пиндари; получалось, что в Джханси не лучше, чем в Афганистане.
— Не знаю, — ответил он задумчиво, — но мне кажется, что во всей этой округе становится беспокойно. Не спрашивай меня, почему я это чувствую — возможно это мой ирландский инстинкт. О, да, я знаю, что из Бомбея и Калькутты все выглядит превосходно, но иногда я оглядываюсь по сторонам и спрашиваю себя — а для чего мы здесь сидим? Посмотри — мы охраняем северную границу от самых отчаянных негодяев на Земле — пуштунов, сикхов, белуджи. Афганистан мы бросили, а Россия, сидя наготове, ожидает своего часа. К тому же внутри страны мы номинально являемся господами целой кучи туземных государств, половина из которых — варварски-дикие, где правят принцы, готовые за гроши перерезать глотку кому угодно. Почему? Потому что мы пытались цивилизовать их — подрезали крылья тиранам, отменили дикие обычаи вроде сутти [40]и запретили секту тугов. Заменили их плохие законы своими, хорошим. Мы завалили туземцев реформами, пока они им поперек горла не встали, а затем начали, прокладывать телеграф и железные дороги, строить школы, больницы и все прочее.
Парень, похоже, оседлал любимого конька, но я не мог его понять, ведь для чего еще нужны все эти штуки, как не для того, чтобы делать жизнь более приятной?
— С людьми не считаются. С ними никогда не считались. Все дело в правителях — эти раджи и набобы вроде твоей рани в Джханси. Они веками тянули соки из этой страны, а Дальхаузи положили этому конец. Конечно, все это сделано на благо бедного народа, но он не понимает этого — он верит в то, что ему говорят принцы. А они говорят, что британский Сиркар [41]— их враг, поскольку не дает их вдовам всходить на костер или убивать друг друга во имя Кали, и что британцы против их религии и в конце концов заставят всех принять христианство.
— Да ладно тебе, Джон, — махнул я рукой, — они твердят это уже многие годы.
— Нет, в этом что-то есть, — Джонни выглядел обеспокоенным, на свой религиозный лад. — Сам-то я — христианин или, по крайне мере, пытаюсь им быть, и я молюсь, чтобы увидеть тот день, когда Евангелие станет хлебом насущным для каждой бедной угнетенной души на этой Земле, а слово Господне прогремит в тысячах церквей. Но я хотел бы, чтобы мы были осторожнее с этим. Это очень религиозные люди, Флэшмен и их суеверия, какими бы бессмысленными они ни были, не заслуживают пренебрежения. Что они думают, когда узнают, что христианству учат в школах и в тюрьмах — и даже полковники проповедуют перед своими полками? [V*] Достаточно какому-нибудь местному принцу или агитатору шепнуть им на ухо: «Смотрите, как британцы попирают ваши святыни, которые они не почитают. Смотрите, как они делают из вас христиан!» Люди поверят этому. Это такой простодушный народ — они верят слепо. Знаешь, — улыбнулся Николсон, — в Кашмире даже есть секта, которая возносит молитвы мне самому.
— Тем лучше для тебя, — говорю. — Ты еще не установил десятину?
— Я пытался переубедить их, но ничего хорошего из этого не вышло. Говорю тебе, Индию не удастся изменить ни за день, ни за долгие годы. Процесс должен идти медленно, но уверенно. А наши миссионеры — добрые, достойные люди — перегибают палку и не способны увидеть весь вред, который этим причиняют. — Он перекрестился. — Но у кого же язык повернется упрекнуть их, старина, если каждый из них уверен, что несет в эту пребывающую во мраке страну благословение Господне? Все это очень сложно. — Джонни выглядел озабоченным и охваченным благородной скорбью; Арнольду бы он понравился. Затем Николсон нахмурился, заворчал и вдруг взорвался: