Флибустьеры
Шрифт:
Услышав такое изложение взглядов добродушного сержанта, остальные участники совета, не знакомые с вылощенными обычаями европейских собраний и заседаний всякого рода, не могли удержаться и так и прыснули со смеху. Почтенный сержант замолчал, совсем пристыженный.
— Слово за вами, капатас, — обратился капитан к дону Блазу. — Выскажите, прошу вас, ваше мнение.
Блаз Васкес пристально посмотрел на графа.
— Вы требуете, чтобы я вполне откровенно высказал вам свое мнение, капитан? — обратился он к графу.
— Конечно.
— Ну, так прошу всех выслушать, — начал он твердым и решительным тоном. — Мое мнение состоит в том, что мы стали жертвой предательства, и у нас нет шансов выбраться из этой пустыни. Мы все до единого погибнем здесь. Гоняясь в бессильной ярости за неуловимым врагом, мы все попадем в западню, из которой нам уже не выйти.
Слова эти произвели на присутствующих поражающее впечатление, подобное удару грома, но в душе каждый почувствовал их справедливость.
Капитан задумчиво покачал головой.
— Дон Блаз, — проговорил он, — вы возводите на одно лицо ужасное обвинение. Взвесили ли вы всю важность ваших слов?
— Вполне, — отвечал капатас, — только…
— Примите во внимание, что мы не можем довольствоваться одними предположениями. Обстоятельства очень серьезны. Хотя я ни на минуту не допускаю ни малейшего сомнения в справедливости ваших слов, но вам, конечно, известно, что в таких случаях требуется привести прямые доказательства, а также произнести имя обвиняемого.
— Сеньор граф, я понимаю всю ответственность, которую принимаю на себя, но никакие посторонние соображения, как бы ни были они сильны, не заставят меня отступить от того, что я считаю своим священным долгом.
— Тогда говорите, именем Господа заклинаю вас, и не дай Бог, чтобы ваши слова заставили меня покарать кого-либо из наших товарищей.
Капатас с минуту соображал, все с нетерпением смотрели на него. Кукаресу едва удавалось скрывать под личиной спокойствия охватившее его волнение.
Наконец Блаз Васкес начал говорить, упорно, со странным выражением глядя на графа, который сам начинал понимать, что вместе со всем своим отрядом стал жертвой гнусного предательства.
— Сеньор граф, — так начал Блаз, — мы все мексиканцы именем закона, от которого не отступаем никогда. Закон, хотя и не писаный, но начертанный в сердцах наших, как он должен быть начертан в сердцах всех честных людей. Вот этот закон: как лоцман отвечает за корабль, который он взялся провести в порт, так же точно и проводник отвечает своей жизнью за безопасность и благополучие людей, которых он взялся провести через пустыню. Много думать здесь не приходится. Существуют две возможности: или он не знает дороги, или он знает ее. Если он не знает ее, то почему, вопреки мнению остальных, побудил нас войти в пустыню, приняв всю ответственность на себя одного? Если же он знает дорогу, то почему не указал нам путь прямо через пустыню, а заставил нас метаться по пескам в поисках врага, который, как он сам хорошо знает, не останавливается в дель-Норте, но минует ее так быстро, как это только позволяет ему резвость его лошадей. На проводника должно пасть обвинение за все то, что мы сейчас переживаем, так как от него зависело, в каком направлении будут развиваться события. Он предпочел, чтобы все пришло к нынешнему положению.
Смущение и беспокойство Кукареса во время этой речи постепенно росли, он не знал, какое выражение придать своему лицу. Его поведение было замечено всеми.
— Что вы ответите? — обратился к нему капитан.
В обстоятельствах, подобных описываемым, человеку, на которого ложится обвинение, остается два средства защиты: негодование и презрение.
Кукарес выбрал презрение.
Собрав всю свою дерзость и придав твердость своему голосу, он презрительно пожал плечами и ответил насмешливым голосом:
— Я не окажу словам дона Блаза чести оспаривать их. Существуют обвинения, которые честные люди не трудятся опровергать. Я должен был действовать, сообразуясь с приказаниями капитана, который один является здесь начальником. С тех пор, как мы вошли в пустыню, мы потеряли двадцать человек от болезней и индейских стрел. Неужели справедливо выставлять меня виновником стольких смертей? В моей ли власти избавить каждого из вас от того, чем грозит ему судьба? Если бы капитан приказал мне с самого начала идти через дель-Норте, не сворачивая в сторону, то мы давно бы уже вышли из нее. Он говорил мне, что желает настигнуть апачей, а я вынужден был считаться с его волей.
Как ни скользки были приведенные доводы, они, однако, примирили офицеров с Кукаресом. Кукарес вздохнул, но от капатаса отделаться было не так-то легко.
— Хорошо, — продолжал он, — строго говоря, вы, может быть, и имеете право говорить так, и я поверил бы вашим словам, но у меня есть еще более очевидные факты против вас.
Леперо опять пожал плечами.
— Я знаю и могу доказать, что своими разговорами вы сеете возмущение среди пеонов я солдат. Еще сегодня утром, полагая, что вас никто не видит, так как все еще спали, вы поднялись и кинжалом прокололи десять мехов с водой из пятнадцати, находившихся у нас. Шум, который я нечаянно произвел, когда бежал, чтобы поймать вас на месте преступления, помешал вам довершить его. Я приготовился сообщить о вашем поступке, но в это время мы все были созваны на этот совет. Что скажете вы на это? Защищайтесь, если можете.
Все глаза опять обратились на леперо. Он был мертвенно бледен, глаза его налились кровью. Прежде чем кто-либо мог угадать его намерение, он выхватил пистолет и в упор выстрелил в грудь капатасу. Честный, преданный Блаз Васкес свалился, как сноп, не произнеся ни слова. Совершив это преступление, Кукарес одним нечеловеческим прыжком вскочил на лошадь и помчался прочь.
Поднялся невыразимый переполох, все бросились преследовать леперо.
— На коней! На коней! В погоню за убийцей! — кричал граф, жестами и голосом подстегивая своих людей.
Французы кинулись за ним. Невозможно было в первые минуты описать охватившую их ярость. В леперо стреляли, как в дикого зверя. Долгое время он бросался галопом то в одну сторону, то в другую, стараясь скрыться от преследователей. Но все было напрасно. После первых минут замешательства всадники стали упорядочение заезжать с обеих сторон и, пока он бросался из стороны в сторону, успели окружить его плотным кольцом. Вид леперо был ужасен и омерзителен, он струсил, его охватил страх смерти. Глаза его вылезли из орбит, молитвенные слова срывались с губ вместе с гнусным богохульством, у рта показалась пена. Он завыл, зашатался в седле, судорожно ухватившись за гриву лошади, и вдруг свалился безжизненной массой на песок, испустив последний крик ярости.
Он был мертв!
Это событие вызвало страшное волнение среди солдат. С этой минуты они поняли, что стали жертвой предательства и оказались в безнадежном положении.
Напрасно капитан старался вернуть им бодрость, они ничего не слушали и предались отчаянию, которое грозило привести к полной деморализации.
Граф отдал приказ выступать. Немедленно двинулись дальше.
Но куда идти? В какую сторону направиться? Не было видно ни малейшего следа. Однако они шли — шли просто для того, чтобы переменить место, уже не надеясь выйти из песчаной могилы, в которой они считали себя похороненными навсегда.