Флот, революция и власть в России: 1917–1921
Шрифт:
Следует отметить трудность применения такого традиционного в советской историографии критерия, как социальное происхождение для выяснения политических симпатий офицеров (весьма специфической профессиональной группы) в условиях революции и гражданской войны.
Видимо, подавляющее большинство кадровых офицеров русской армии и флота эпохи 1917 г. было политически безграмотно и неспособно сделать осознанный политический выбор в бурную революционную эпоху. Это состояние психологически точно описал в своих знаменитых мемуарах А. А. Игнатьев: «Но беда моя была в том, что мыслить приходилось не о войсках, не о снарядах, а о чем-то отвлеченном, что я долго опасался именовать политикой. Офицерам подобным делом заниматься не полагалось. Сперва мысли продолжали лезть друг на друга, а когда я, потерев лоб, стал искать причину этой неразберихи, то с ужасом убедился в своей почти абсолютной политической безграмотности. Поступая в академию, я основательно изучил французскую буржуазную революцию. В первую русскую революцию узнал о существовании эсеров, вооруженных браунингами, и эсдеков, невооруженных, но более опасных для существовавшего режима, опиравшихся не на разрозненное крестьянство, а на организованные рабочие массы. Читал я как-то в Париже о Плеханове, но о других вождях “левых” партий даже не слыхал. В разнице между кадетами и октябристами разбирался плохо, так как не мог понять, чем отличается бородач-гастроном Миша Стахович – видный кадет (в действительности
262
Игнатьев А.А. Пятьдесят лет в строю. М., 1959. Т. 2. С. 283–284.
263
Дед А. А. Игнатьева П. Н. Игнатьев был Петербургским генерал-губернатором в 1855–1861 гг., затем председателем Государственного совета в 1872–1879 гг., его отец А. П. Игнатьев был командующим Сибирским военным округом и Сибирским генерал-губернатором в 1885–1889 гг., а затем командовал Киевским военным округом и был Киевским генерал-губернатором с 1889 по 1896 г., его дядя Н. П. Игнатьев с мая 1881 по май 1882 г. занимал пост министра внутренних дел, затем был членом Государственного совета.
Г. К. Граф красочно рисует состояние растерянности офицеров, вынужденных определяться со своими политическими взглядами. Весной 1917 г. в Гельсингфорсе офицеры попытались организовать нечто вроде профессионального союза, «но без всякой политической окраски». Местный Совет потребовал от офицеров определиться с политической платформой. «Как ни старались офицеры доказать, что они стоят вне политики и беспрекословно исполняют распоряжения Временного правительства, члены совета упорно стояли на своем и стали угрожать, что не допустят образования союза.
Пришлось изобретать “платформу”. Какой же могла быть платформа офицеров? Воспитанные в понятиях старых традиций и старого духа, они, тем не менее, не могли не считаться с обстановкой момента. Поэтому им оставалось только принять платформу законности, права и порядка. Платформа вышла несложной. В ней не говорилось ни про “завоевания революции”, ни о всемирном пролетариате и власти советов, но только о подчинении Временному правительству. Местным демагогам она не понравилась: они остались при убеждении, что офицерство – ненадежно и что за ним надо посматривать» [264] .
264
Граф Г. К. На «Новике»: Балтийский флот в войну и революцию. С. 319–320.
С монархистом Г. К. Графом солидарен во взгляде на офицеров большевик Ф. Ф. Раскольников. Рассказывая о событиях Февральской революции, он пишет: «здесь мне впервые бросилась в глаза та легкость, с которой многие заядлые царисты отрешились и открестились от своих старых монархических воззрений тотчас после первой неудачи; здесь ход идей в одно мгновение ока определился ходом вещей» [265] . Описывая свою поездку к Красному Селу для организации отпора войскам Краснова – Керенского 27 октября 1917 г., Ф. Ф. Раскольников замечает: «Странное впечатление производил мой спутник (офицер гвардейского запасного Измайловского полка. – К. Н.): по внешности, по кругозору он был типичный гвардейский поручик старорежимных времен, что, однако, не помешало ему с головой окунуться в революцию в жажде кипучей работы. Неизвестно чем именно и с какой стороны захватило его движение. Вероятнее всего, дело решил простой случай. С таким же увлечением он мог бы работать и на стороне белогвардейцев. Но было что-то детски наивное в этом служении пролетарской революции молодого изящного офицерика, который, едва сознавая смысл происходящих событий, до самозабвения работал против своего собственного класса» [266] . Правда, затем Ф. Ф. Раскольников утверждает, что «такие славные оригиналы … встречались тогда редкими одиночками» [267] .
265
Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. С. 24.
266
Там же. С. 239.
267
Там же. С. 239.
Исключение в смысле политической сознательности составляли те немногие, кто примкнул к Корниловскому движению в августе 1917 г. или участвовал в «добровольческом движении» в послеоктябрьские дни; а также те, кто вступил в РСДРП(б) и другие левые партии до Октября (как В. А. Антонов-Овсеенко) или сразу после него (как М. Н. Тухачевский). Для остальных было практически безразлично – оказаться в рядах красных или белых. Политические убеждения большинства профессиональных офицеров ограничивались идеей воссоздания сильного в военном отношении государства в границах бывшей Российской империи. Эту цель заявляли белые, об этом свидетельствовала политика красных. Кто из них первым успевал мобилизовать офицера, на сторону той силы он и становился, причем, насколько можно судить, социальное происхождение в большинстве случаев не играло существенной роли. Естественно, что впоследствии, во время службы конкретного офицера в Красной Армии или на Флоте, у него возникали различные отношения с представителями политического руководства, с рядовыми красноармейцами и краснофлотцами. Далеко не всегда бывшего офицера, или тем более генерала, в РККА и РККФ окружала атмосфера доверия, создавались условия для его плодотворной работы. Зачастую необоснованные придирки и прямые оскорбления могли толкнуть офицера к изменению его политического выбора и попытке перейти на сторону белых, однако большинство мобилизованных Советской властью кадровых офицеров лояльно несло свою службу. В Красной Армии и Флоте расстояние между высоким служебным постом и арестом могло быть небольшим, правда и вчерашний арестант мог завтра занять руководящую должность. Например, 25 декабря 1918 г. начальник МГШ Е. А. Беренс и комиссар штаба Л. М. Рейснер в телеграмме, направленной в РВС БФ, просили освободить из – под ареста А. В. Домбровского (бывшего командира линкора «Полтава») «необходимого для разработки правил внутренней службы на судах» [268] . Уже 3 февраля 1919 г. А. В. Домбровский не просто был освобожден и назначен членом уставной комиссии, а занимал пост начальника штаба БФ [269] .
268
РГА ВМФ. Ф. р–342. Оп. 1. Д. 455. Л. 167.
269
Там же. Л. 168.
После того как руководство РСДРП(б) окончательно взяло курс на строительство регулярной Красной Армии (март – апрель 1918 г.), большевики стали выглядеть значительно привлекательнее для кадрового офицерства, чем их тогдашние союзники – левые эсеры и анархисты. 21 марта издается приказ Высшего военного совета об отмене выборного начала в Красной Армии [270] . В то время как Л. Д. Троцкий в публичных выступлениях призывал к использованию опыта военных специалистов и насаждению дисциплины, лидер левых эсеров М. А. Спиридонова продолжала твердить о том, что «пора отбросить мечты о возможности воссоздания старой регулярной армии… Защитить революцию может только сам восставший народ» [271] . После разрыва с левыми эсерами и анархистами в июле 1918 г. образ большевиков в глазах кадрового офицерства становился еще привлекательнее.
270
Кавтарадзе А. Г. Военные специалисты на службе Республике Советов. С. 79.
271
Голос трудового крестьянства. 1918. 2 июля. (№ 162).
В противоположность кадровым офицерам, офицеры военного времени воспринимали себя не как профессиональных военных, а как инженеров, учителей, служащих, студентов. У офицеров военного времени либо была гражданская профессия, либо существовали возможность и желание ее получить. На их политический выбор влияло, прежде всего, самоощущение представителя той или иной «гражданской» социальной группы, а кроме того, и возросшая самооценка после получения офицерского чина. Во взаимоотношениях кадровых офицеров огромную роль играли корпоративные связи, притяжение которых было значительно сильнее размытых политических взглядов. Конформизм кадровых офицеров по отношению к любой существующей власти усиливало то обстоятельство, что подавляющее большинство из них не имело других средств к существованию, кроме получаемых на военной службе. На политический выбор морских офицеров повлияло и то обстоятельство, что большинство их было сосредоточено в районах, где Советская власть утвердилась быстро и прочно.
О серьезном различии в механизме формирования политических симпатий и антипатий кадрового офицерства и офицеров военного времени пишет И. Н. Гребенкин: «Фигура Корнилова, как известно, была особенно привлекательна для армейской молодежи, тогда как говорить о его безоговорочной популярности в офицерской среде в целом не приходится. Своим участием в событиях Февральской революции (в первую очередь арестом членов царской семьи) Корнилов совершенно определенно позиционировал себя как революционный генерал, что делало его в глазах значительной части офицеров старой армии слишком левым и даже “красным”. Это обстоятельство серьезно повлияло на состав Добровольческой армии: не менее трети добровольцев составляла необстрелянная учащаяся молодежь, юнкера, кадеты, а также свежеиспеченные прапорщики, для которых верхом боевого опыта было участие в октябрьских уличных боях в Москве» [272] . И далее: «Своеобразная обстановка первых месяцев существования Добровольческой армии объективно формировала новый тип офицера, для которого “добровольческие” ценности уже приходили на смену традициям и ценностям старой императорской армии. Весьма интересное и важное наблюдение принадлежит полковнику И. Ф. Патронову, возглавлявшему в штабе Добровольческой армии отдел комплектования. Его внимание привлек образ действий и высказываний одного из молодых офицеров отдела – прапорщика Пеленкина, который являл собою тип добровольца-фанатика и был корниловцем, вероятно, более, чем сам Корнилов. Сущность этого явления Патронов пояснил на простом примере: если старые кадровые офицеры исполнили бы любой приказ командующего вне зависимости от собственного к нему отношения, то для добровольца-фанатика именно идея борьбы с большевизмом будет превыше воинской дисциплины и даже превыше обожания Корнилова» [273] .
272
Гребенкин И. Н. Генерал Л. Г. Корнилов: Штрихи к портрету // Отечественная история. 2005. № 4. С. 117.
273
Там же. С. 118.
Различие в подходах к решению политических вопросов между кадровыми офицерами и офицерами военного времени подтверждает в воспоминаниях о Первом всероссийский съезде офицеров армии и флота Г. К. Граф: «Кадровые офицеры фронта и морские просто понимали задачу, а именно – что они должны выяснить общее состояние армии и флота, свое положение после переворота и выработать то направление, которого следует держаться. Другие же офицеры, главным образом, из недоучившихся студентов, еще с университетской скамьи зараженных социализмом и политиканством, требовали прежде всего выяснить отношение офицерства к революции. Полились нескончаемые прения. Каждый старался блеснуть красноречием и преданностью “завоеваниям революции”. Заседания тянулись по десять – двенадцать часов в сутки и привели только к тому, что все разделились на три группы: первая стояла на платформе Временного правительства, вторая – на платформе Совета рабочих и солдатских депутатов и третья – вне политики, то есть “дикие”» [274] .
274
Граф Г. К. На «Новике»: Балтийский флот в войну и революцию. С. 319–320.
Большевик Ф. Ф. Раскольников вспоминал позднее, что в умах гардемарин ОГК, где он учился во время Февральской революции, существовал весь спектр политических взглядов: от монархических до социал-демократических. Некоторые гардемарины в конце февраля 1917 г. были настроены «контрреволюционно», тогда как с ними «вступили в резкий спор» другая часть гардемарин, «настроенных революционно и отдававших все свои симпатии наступавшим рабочим» [275] . Это подтверждает наше предположение о том, что вчерашние студенты, надевшие погоны «черных гардемарин», в большей степени интересовались «политикой» и имели более выраженные политические взгляды, чем учащиеся Морского корпуса.
275
Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. С. 23–28.