Флоузы
Шрифт:
Мягко говоря, результат оказался подобен молнии. Во всем доме вспыхнул свет, и до Локхарта донеслись истерические вопли миссис Вильсон, более привычной к мягкой обстановке спиритических сеансов, нежели к голосам из загробного мира. Прячась в кустах азалии рядом с калиткой, Локхарт слышал, как мистер Вильсон пытался успокоить жену, однако это ему плохо удавалось, поскольку он и сам был явно встревожен и не мог отрицать, что тоже слышал слова о смерти, которая придет в их дом.
— Не говори, что ты не слышал, — истерически рыдала миссис Вильсон, — ты все слышал не хуже меня. Ты был в ванной, и посмотри, что ты наделал там на полу!
Ее муж принужден был согласиться, что и его эти слова несколько вышибли из равновесия и что, в полном соответствии с несокрушимой логикой его жены, беспорядок на полу в ванной комнате находится в прямой связи с услышанным им сообщением, что смерть столь близка.
— Я говорил тебе, нечего было начинать эти дурацкие игры со столоверчением! — шумел мистер Вильсон. — Видишь теперь, что ты натворила!
— Ну конечно, опять я во всем виновата, — рыдала миссис Вильсон. — Ты всегда во всем винишь только меня. А я всего лишь попросила
— Теперь ты все это выяснила, черт побери, — продолжал кричать мистер Вильсон. — А этот голос вовсе не принадлежал ни одному из моих дорогих умерших, это я точно знаю. У нас в семье таких гундосых не было. Никого. И не думаю, что у трупа гайморит развивается от разложения.
— Господи, о чем ты говоришь, — стенала миссис Вильсон. — Одному из нас суждено умереть, а ты — о гробах. И не вылакивай все бренди, я тоже хочу.
— Не знал, что ты пьешь, — сказал мистер Вильсон.
— Теперь пью, — ответила жена и, судя по всему, налила себе добрую порцию. Локхарт не стал прислушиваться дальше. Он ушел в тот момент, когда они не совсем удачно стали утешать друг друга тем, что, по крайней мере, этот жуткий голос доказывал — есть жизнь и после смерти. Кажется, миссис Вильсон это не очень утешило.
Пока Вильсоны обсуждали крайне важную проблему, существует ли потусторонний мир и есть ли в нем жизнь, Литтл Уилли, такса супругов Петтигрю, познавала это на собственном опыте. Ровно в одиннадцать часов мистер Петтигрю выпустил ее погулять, и ровно в это же время Локхарт, притаившись в заказнике, потянул за нейлоновую леску, которая проходила под забором и шла дальше, на лужайку перед домом Петтигрю. На другом конце лески был привязан большой кусок печенки, купленный этим утром у мясника. Повинуясь натяжению лески, кусок начал рывками и зигзагами двигаться по траве. Уилли самозабвенно бросился преследовать его, позабыв про все на свете и на этот раз храня полнейшее молчание, которое именно сейчас ему бы стоило нарушить. Долго заниматься погоней собаке не пришлось. Когда печенка поравнялась с засадой, устроенной Локхартом у конца лужайки, Уилли остановился и после короткой борьбы распрощался и с мечтой о куске мяса, и с жизнью. Локхарт похоронил таксу в задней части своего сада, под тем розовым кустом, под которым она чаще всего делала все дела. Покончив таким образом с самым первым из своих начинаний, Локхарт отправился спать в прекрасном расположении духа. Чуть позже его настроение поднялось еще выше: когда в три часа утра, заворочавшись в постели, он проснулся и приоткрыл глаза, во всех комнатах дома Вильсонов все еще горел свет, а из дома доносились пьяные рыдания.
Глава десятая
Итак, Локхарт в Ист-Пэрсли приступил к осуществлению планов, призванных сделать невыносимой жизнь обитателей домов, принадлежавших его жене. А в это же самое время в имении его деда миссис Флоуз лезла из кожи вон, чтобы сделать невыносимой жизнь старого Флоуза. Погода была не на ее стороне. Солнечная, теплая и сухая весна перешла в жаркое лето, и Флоуз-Холл убедительно демонстрировал все свои преимущества. Его толстенные стены были способны не только спасать от набегов шотландцев или же надежно скрывать собственное производство виски; они спасали и от летнего зноя. Во дворе, в сухой пыли, перемешанной с их же испражнениями, валялись, высунув от жары языки и пуская слюни, выведенные хозяином гончие; сам же хозяин сидел с комфортом дома, выпрямившись над письменным столом, и просматривал старые приходские книги и древние семейные летописи. В последнее время он сильно увлекся этим занятием. Зная, что при его возрасте ему вскоре предстоит встреча с предками, он полагал необходимым заранее самым внимательным образом «изучить все грехи и ошибки своей семьи.
То, что при этом во всей истории рода он выискивал лишь самые худшие черты, страницы и моменты, объяснялось его природным пессимизмом и отличным знанием самого себя. Поэтому он с немалым удивлением обнаружил, что не все Флоузы неисправимо порочны. В прошлом бывали не только Флоузы-грешники, но и Флоузы-святые, правда, как он и ожидал, преобладали все же первые, но и их поступки были отмечены благородством, которым он не мог не восхищаться. Некий Квентин Флоуз, например, убил или, выражаясь более изящным языком того времени, причинил смерть посредством дуэли некоему Томасу Тидли, осмелившемуся во время стрижки овец в Оттербэрне намекнуть, что имя Флоузов происходит от Фаасов, цыганской семьи, известной своим поголовным воровством, тем не менее у Квентина Флоуза хватило благородства жениться на вдове убитого Томаса Тидли и содержать его детей. Или, например, Епископ Флоуз, который, когда его сжигали на костре в царствование Марии Кровавой за измену делу Рима, отказался принять мешочек с порохом, который брат предлагал привязать ему на шею, справедливо возразив, что порох надо экономить, чтобы, когда настанет час, перестрелять всех этих проклятых папистов. Подобная практичность больше всего другого восхищала старого Флоуза в его предках. Она свидетельствовала, что, каким бы ни оказывался их конец, они не тратили время на сожаления и оплакивание собственной судьбы, но до последнего мгновения сохраняли неукротимые волю и стремление поступать по отношению к другим так, как другие поступали по отношению к ним самим. Например, Палач Флоуз — личный палач герцога Дэрнхэмского, жившего в XIV веке, — когда ему пришло время положить на плаху собственную голову, галантно предложил наточить топор своему преемнику. Жест этот показался всем столь благородным, что просьба была удовлетворена. В результате новый палач герцога, сам герцог, пятнадцать его телохранителей и двадцать пять зевак остались лежать бездыханными, отдельно от своих голов, а Палач Флоуз употребил свое ремесло на личное благо и, удрав на боевом коне самого герцога, провел остаток жизни как беглый преступник, среди болотных разбойников Ридесдейла.
Старый
Старый Флоуз считал эту поэму несколько сырой, недоработанной, но все же способной взбодрить и согреть душу. Он хорошо понимал, что должен был чувствовать Менестрель: его собственный простатит в последнее время здорово досаждал ему. Но самое большое удовольствие доставляла старику суровая веселость этой и других баллад Менестреля. Флоузы могли быть — да и бывали на самом деле — ворами и грабителями, головорезами и болотными разбойниками, и даже святыми и епископами. Однако каково бы ни было их призвание и чем бы они ни занимались, Флоузы неизменно смеялись над ударами судьбы, над происками врагов и нечистой силы, и их религией всегда было не столько христианство, сколько личная честь и достоинство. Назвать кого-нибудь из Флоузов лжецом значило для обидчика умереть на месте или оказаться вынужденным вести потом борьбу не на жизнь, а на смерть вплоть до самой своей кончины, Флоуз, который дрогнул бы перед лицом невзгод, тем самым ставил бы себя, как гласит старая поговорка, в положение изгоя без дома и имени.
Но интерес старого Флоуза к его далеким предкам диктовался не только праздным любопытством. Его продолжала преследовать загадка, кто же был отцом Локхарта. За этим вопросом, что призраком вставал перед ним по ночам, скрывалось ужасное предчувствие того, что, возможно, Локхарт приходится ему не только внуком, но и сыном. Именно поэтому он внес в текст завещания статью о бичевании, тем самым отчасти как бы признавая, что, если его подозрения оправдаются, он заслуживает быть поротым до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, и даже дольше. Вопрос требовал ответа — пусть не при его жизни, так на протяжении всей жизни Локхарта — и потому, разбираясь в старых документах, преданиях и письмах, Флоуз продолжал размышлять над возможными кандидатурами в отцовство. Всех их должна была объединять одна черта: в то время, когда был зачат Локхарт — Флоуз считал, что это произошло за восемь месяцев до его рождения, — все они должны были жить в пределах одной поездки верхом на лошади от Флоуз-Холла и должны были быть тогда в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Он отказывался верить, что его дочь — какими бы пороками она ни страдала — по собственной воле спуталась бы с пожилым человеком. Отца Локхарта скорее всего следовало искать среди тех, кому в то время было от двадцати до тридцати. Выписав когда-то несколько имен, старый Флоуз против каждого из них поставил возраст в то время, цвет волос и глаз, краткое описание основных черт лица, рост — и в тех случаях, когда смог, — указал размеры черепа. Поскольку в последнем случае подозреваемый должен был согласиться на то, чтобы Флоуз измерил его череп от лобной части к затылку и по ширине при помощи крайне заостренного циркуля, далеко не все соглашались пройти такое испытание, и в списке против имен тех, кто не дал на него согласия, стояли буквы «ВП» — «весьма подозрителен». За долгие годы старик накопил огромное количество любопытной антропологической информации, но ничто из нее не подходило под реальные черты Локхарта. Черты эти были абсолютно во всем флоузовские — такой же римский нос, такие же холодно-голубые глаза, льняного цвета волосы, — что еще более усиливало у старика чувство собственной вины и решимость добиться своего оправдания даже ценой того, что в процессе поиска такого оправдания может оказаться доказанным противоположное и он рискует войти в историю рода как Флоуз Кровосмеситель. Он был настолько погружен в свои изыскания, что не обратил никакого внимания на перемены, происходившие в последнее время с его женой.