Фолия
Шрифт:
Она показала на то, что можно было бы принять за странного ангела, и за сломанную скрипку.
— Позабыл. Так, какой-то наив.
Алексис прекрасно помнил, но ему не хотелось об этом говорить. Он повернулся к Кати.
— Я с удовольствием выкуплю у вас свою картину. Но я задаюсь вопросом, хватит ли у меня мужества смотреть на нее.
— Почему? Она вам не нравится? — обеспокоенно спросила Кати.
— Нравится. Просто мне тяжело при мысли, что существуют такие вещи, которых уже не помнит ни один человек на всем белом свете, кроме меня.
Когда Алексис отдал Кати
— Себастьяну на молоко.
Она попрощалась как-то неловко и смущенно. Алексис, тоже скованный робостью, чуть было уже не дал ей уйти, но вовремя спохватился и сказал:
— Мне бы хотелось продолжить наш разговор. Не согласитесь ли поужинать со мной сегодня или в любой другой вечер?
— Сегодня не могу. Я в Париже буквально от поезда до поезда. Ведь я живу в Арьеже.
Кати рассказала еще кое-какие подробности своей жизни. Выяснилось, что живет она на ферме, расположенной высоко в горах над Сен-Жироном. Но не с мужем, так как между ними давным-давно порваны все отношения. А тот человек, с кем они живут сейчас, поработав некоторое время в Париже, решил возвратиться в свои родные Пиренеи. Он занимается откормом гусей — для печеночных паштетов. Хватает ли им на жизнь? Более или менее. Теперь понятно, почему она решила продать картину? Кстати, ее приятель проявляет большой интерес к региональным проблемам, в частности к окситанскому движению.
— Он подружился с неким Марино-Гритти — замечательным человеком, таким чистым, таким цельным.
— А вы тоже с ним знакомы?
— Да. Он побывал на нашей ферме, когда путешествовал в горах страны катаров. Мы все ходили на митинг, после чего он провел вечер у нас дома. Он способен часами рассказывать о своей жизни — о своем детстве, о борьбе. Какой он рассказчик! Какой темперамент! Я часто слушаю его выступления по радио. Да и как можно его не слушать!
К чему сообщать Кати то, что он знал об этом человеке, что он сам думал о нем? Похоже, она и понятия не имеет, что в свое время этот Марино-Гритти входил в компанию, объединившуюся вокруг ее родителей. Тем не менее Алексис не удержался и негромко произнес:
— Когда-то я написал его портрет.
— Не может быть!
— Это было очень давно…
И чтобы перевести разговор на другую тему, он спросил:
— Вы привезли мою картину с Пиренеев? Значит, она была на вашей ферме с гусями?
Кати рассмеялась — впервые за все время. И тут складочки в уголках рта, такие же, как у матери, наконец обрели свой смысл. Она объяснила, что сохранила за собой парижскую двухкомнатную квартирку и сдает ее знакомым. Это приносит ей хоть и небольшой, но постоянный доход. «Фолия» оставалась там. Когда же она увидела объявление о персональной выставке Алексиса Валле, ей пришла в голову мысль попытаться предложить эту вещь владельцу картинной галереи. В Париж она приезжала, чтобы поискать такую работу, которую смогла бы выполнять у себя на ферме. Например, могла бы делать переводы — ведь она знает английский и немецкий. Однако эти поиски ничего ей не дали.
— Навестите меня, когда еще раз приедете в Париж, — попросил ее художник.
— Хорошо. Интересно, что вы оказались совершенно не таким, каким рисовались мне по детским воспоминаниям.
— И вы… Вы тоже стали, как бы это лучше выразить мою мысль… совсем другим человеком.
— Вы хотите сказать, что девочкой я была ужасно полная, этакая толстушка? Какой кошмар!
— Нет, я вовсе не это хотел сказать.
Алексис сомневался, что Кати когда-нибудь появится у него, и был не слишком уверен, что сам того желает. Ему не хотелось, чтобы женщина другого поколения, которая для него, сегодняшнего, была далекой, точно марсианка, вконец разрушила образы его воспоминаний. После ухода Кати и Себастьяна Алексис хранил молчание, а Арно Рюфер пустился в абстрактные рассуждения.
— Почему современная молодежь совершенно не умеет пользоваться жизнью?
— Мне не хотелось бы выглядеть пессимистом, но ведь уже и у нас было в этом смысле неблагополучно. У меня такое впечатление, что с ними происходит аналогичное явление.
— Есть все-таки некоторая разница. Мы были немножко мудрее.
— Думаешь? Лично я никогда не отличался особенной мудростью. Я вел себя как последний дурак.
Кати появилась снова четыре месяца спустя. Она предупредила Алексиса о своем приезде по телефону, а через четверть часа позвонила в дверь его мастерской.
Она показалась Алексису еще более незащищенной, чем в день своего появления в галерее у Рюфера. Она обошла мастерскую, рассматривая картины, висевшие на стене, и ту, над которой художник работал. Алексис со своей стороны украдкой поднимал глаза от мольберта, чтобы получше рассмотреть Кати. Нет, у нее решительно ничего не было от Женевьевы, и если стоило заинтересоваться этой женщиной, то лишь ради нее самой.
— Вы не вывесили ту картину, которую купили у меня, — строгим голосом отметила она.
— Я предпочитаю, чтобы она не была все время у меня перед глазами.
— Вот видите, значит, вы не любите ее. А вот я ее любила. Вернее, я к ней привыкла.
— Не стойте, присядьте, пожалуйста.
Она села.
— Куда вы дели Себастьяна?
— Он в детском саду. Я сейчас пойду за ним. Знаете, я опять живу в Париже. У меня не клеются отношения с моим приятелем. Я подыскиваю себе работу.
— По-видимому, дела ваши идут неважно?
Она отрицательно покачала головой и покраснела. И Алексис увидел, что она, как и в первый раз, готова расплакаться.
— А разве ваши родные не могут помочь вам? Ведь у вас есть богатые родственники и со стороны отца, и со стороны матери.
— Похоже, положение моего отца было очень непрочным — все держалось на его плечах, а когда он умер, все тут же развалилось. Мой муж был типичный сутенер. Он очень быстро промотал то небольшое наследство, которое мне досталось от папы. Вы дружили с отцом? Вы его любили?
— Меня в нем многое привлекало. Это был человек сложный, иногда, казалось, даже робкий, а в целом — загадочный. Полный тайничков. Одно было для меня очевидно: он очень любил вас обеих — вас и вашу маму. И страдал оттого, что вы не любили его или по крайней мере он так считал.