Шрифт:
Если ты родилась в трущобах Тихуаны и сумела дожить до пятнадцати лет — ты знаешь о жизни все.
Я дожила до двадцати трех.
Впервые меня попытались изнасиловать в мой двенадцатый день рожденья. Моя мать продала меня одному из своих клиентов. Вообще-то ей делали такие намеки и раньше, но у нее тоже были свои принципы. Она считала, что до двенадцати мне слишком рано этим заниматься. Не могу даже сказать, что она меня не любила. Она часто плакала надо мной, особенно когда напивалась, гладила мои волосы — у меня с детства были прекрасные черные вьющиеся волосы — и называла «мой ангелочек». Собственно, она и имя мне дала именно такое — Анхелина. До сих пор помню эти ее слезы, размазывавшие дешевую
Я сказала ему, что вообще-то моя девственность уже обещана одному серьезному парню из картеля, и он сильно разозлится, если не получит обещанного. Поэтому я лучше отсосу. Он согласился. И я откусила ему его стручок. Зубы у меня всегда были крепкие.
Ну, точнее, перекусила пополам. А пока он орал и зажимал свой хлещущий кровью огрызок обеими руками — большая ошибка с его стороны, — я выдернула заколку из волос и воткнула ему в глаз. Сперва в один, потом тут же в другой. Мне ведь не нужно было, чтобы он когда-нибудь потом узнал меня на улице, верно?
В тот вечер я поклялась, что ни один мужик никогда меня не поимеет. Собственно, я и раньше склонялась к этой мысли, слыша из-за фанерной перегородки те звуки, которые издавали клиенты моей матери и она сама. Но в тот вечер я дала торжественную клятву. В церкви. Куда забежала, чтобы умыться и прополоскать рот от всей этой дряни святой водой из чаши. Хотя мне сгодилась бы любая вода, необязательно святая — просто церковь оказалась ближайшим местом.
В этот поздний час там никого не было и стоял полумрак, что меня более чем устраивало. Но священник все же заметил меня и поспешил ко мне со словами: «Могу ли я помочь тебе, дитя мое?» — а потом его глаза расширились, когда он увидел кровавые пятна на моей футболке. Но я сказала, что все в порядке, просто у меня шла носом кровь, и поспешно ретировалась из церкви.
Знаем мы этих добреньких. К моей матери они тоже ходили…
Домой я, разумеется, уже не вернулась и больше никогда не видела свою мать. Знаю только, что за тот случай ее никто не прирезал. Возможно, тот козел таки сдох от потери крови. Или же не посмел жаловаться перцам [2] и, после полученных увечий, не смог отомстить сам. Моя мать умерла лишь несколько лет спустя, от передоза — так, во всяком случае, мне говорили.
Отца у меня никогда не было. То есть физически он, конечно, был. Мать даже называла его имя — Арон. Говорила, что он был богатым гринго, что у него свой дом в Калифорнии — не в нашей, а в ихней Калифорнии — трехэтажный особняк с бассейном на берегу океана, среди живописных скал и сосен. И что он будто бы обещал приехать за ней, когда помрет его жена, которая больна чем-то там неизлечимым даже для штатовской медицины. Что он когда-нибудь заберет в благословенную Америку нас обеих.
2
Презрительная кличка полицейских — guindilla, что буквально означает «острый перец».
Все это, конечно же, полная чушь. Богатые гринго периодически мотаются в Мексику, чтобы вдали от жены, больной или здоровой, поразвлечься с местными шлюхами — но выбирают более презентабельные места. Если бы моя мать попыталась сунуться туда, ее бы просто прирезали — а в нашем районе прирезали бы такого вот богатенького туриста. Хотя, конечно, какой-нибудь гринго попроще — к примеру водила-дальнобойщик — и мог оказаться среди клиентов моей матери и наврать ей с три короба, но скорее всего она сама выдумала всю эту историю про миллионера с виллой у океана, который когда-нибудь увезет ее в рай. Выдумала, а со временем и сама начала в нее верить. Я тоже верила… какое-то время. Не очень долгое. Лет, наверное, до восьми.
Так что с двенадцати лет я стала жить на улице, воруя еду и прочее по мелочи в магазинах, потроша мусорные баки возле дорогих отелей, иногда собирая монетки, которые глупые туристы кидают в фонтан. Но там большая конкуренция, так что я в первые же дни обзавелась бритвой, которую потом сменила на нож-выкидуху. А вот от заколки пришлось ка время отказаться, потому как свои шикарные волосы я обрезала практически наголо. Было чертовски жалко, но длинные волосы легко схватить и намотать на кулак. А с обрезанными и в свободной футболке навыпуск я лет до четырнадцати легко сходила за мальчишку — во всяком случае для тех, кто не присматривался.
Но были и те, кто присматривался. Или кому было неважно, какой пол. С насильниками главное — не начать сопротивляться раньше времени. Сделать вид, что сама только об этом и мечтаешь. Тогда они не пытаются держать или связывать твои руки. Они все удивительно тупые — каждый, каким бы уродливым, плюгавым и вонючим он ни был, убежден в собственной неотразимости. Особенно после того, как покажешь им сиськи. Они пялятся на сиськи и перестают следить за руками.
Я кастрировала еще троих. И порезала еще полдюжины — в основном по мелочи, но одного точно насмерть (мне тогда было уже четырнадцать).
Но однажды мне не повезло. Их было шестеро, и они были на взводе. Обычно-то я знала все входы и выходы, все дырки и лазейки и всегда просчитывала, куда буду убегать. Но тут мне пришлось забежать в чужой район, спасаясь от очень настырного магазинного охранника. Район был такой, что охранник счел за благо отстать, но я не сразу сообразила, почему он это сделал.
Я еще даже толком не успела восстановить дыхание, когда на меня вышли эти — с двух сторон, спереди и сзади. «Да ты никак заблудилась, крошка?»
Шансов у меня не было никаких. Я могла бы порезать одного, но остальные прикончили бы меня. И — я видела по их глазам, что именно этого они и хотят. Не просто трахнуть по кругу — хотя, конечно, и это тоже. Но мучить и глумиться, чтобы я плакала и молила о пощаде, пока у меня еще будут силы хотя бы для этого. А потом порезать на куски или просто забить ногами. Так что разыгрывать покорную шлюху, которая сама жаждет их обслужить, было бесполезно. Бесполезно было даже стать такой шлюхой — хотя я и поклялась, что никогда ни один мужик меня не поимеет. И тогда я решила, что перережу себе горло прежде, чем первый из них до меня дотронется.
Меня спас Хуан.
Ему было 17 — на два года больше, чем мне — но у него уже была своя банда. Ну как банда — не картель, конечно, так, полторы дюжины уличных пацанов. Некоторые и постарше, и посильнее него — но все равно его слушались. Даже те, кто успел уже отсидеть в тюрьме. Потому что они были тупые громилы, а он был умный.
Но в тот вечер он оказался в этом переулке один. И сразу пошел на этих шестерых. Ну как пошел — просто достал пушку и начал стрелять. Не говоря ни слова. Одного он грохнул, остальные разбежались. Хотя у них тоже были пушки. Во всяком случае, у того, который остался лежать. Хуан деловито обыскал его и все так же молча протянул его пушку мне. Это был его первый подарок.