Формула бессмертия. На пути к неизбежному
Шрифт:
Определенность — это и есть наш выбор. Наша свобода выбора и одновременно несвобода, поскольку мы живем в том тонале, к которому приучены с детства. В котором вода мокрая, солнце встает на востоке, а люди смертны. Мы не можем сломать мир, который из нас состоит. Но иногда можем его поменять. В этом слабость и сила. В этом плюс и минус.
Редукция волновой функции — это определенность, которая превращает возможность того или иного исхода в единственную и необратимую неизбежность. Но она происходит лишь в сознании. Именно она делает эфемерный мир вибраций миром конкретных вещей и твердых предметов, на которые можно опереться.
Об этом говорит и старый
— Неважно, положительно или отрицательно было значение восприятия Вселенной как мира конкретных твердых объектов, но нашим предкам этот режим восприятия был жизненно необходим, — сказал он. — В течение множества веков мы воспринимали мир именно таким, и теперь в результате вынуждены верить, что именно таковым он и является, — миром, состоящим из обособленных конкретных предметов.
— Я не могу представить себе мир другим, дон Хуан, — пожаловался я. — Для меня он rhp всякого сомнения, — мир конкретных твердых объектов. Тем более, что доказать это ничего не стоит — достаточно один раз врезаться лбом в какой-нибудь из них.
— Ну разумеется, мир вполне предметен. Мы против этого и не возражаем.
— О чем же тогда ты говоришь?
— О том, что в первую очередь мир является миром энергии и лишь потом — миром объектов. Однако если мы не начнем с предпосылки, гласящей, что мир — это энергия, мы никогда не обретем способности непосредственного восприятия энергии. Нас неизменно будет останавливать только что отмеченная тобою физическая очевидность «твердости» составляющих мир объектов».
«Аргументы эти были для меня загадочными, — писал потом Кастанеда. — В то время мой разум просто отказывался принимать к рассмотрению какие бы то ни было пути понимания мира, кроме традиционно привычного. Утверждения дона Хуана выглядели в моих глазах неким подобием диковинных теорем, которые я не мог ни принять, ни отвергнуть.
— Наш способ восприятия — это способ, свойственный хищнику, — однажды сказал мне дон Хуан. — Очень эффективный метод оценки и классификации добычи и степени опасности. Но это не единственный доступный способ воспринимать».
Тональ — это наша клетка. Клетка верований и запретов. Тональ связывает руки, но и охраняет, являясь лучшим стражем нашей целостности. Если в вашем тонале нет колдовства, вам не страшен никакой ритуал вуду, якобы способный убить вас дистанционно. Вы только посмеетесь над примитивными дикарями. А вот туземец, которому колдун сказал, что он умрет, вскоре умрет. Потому что верит в это. Созданный им мир допускает колдовство. А ваш — лекарственное воздействие и побочные эффекты.
Таков мир дона Хуана. Непривычно? Моему западному разуму, как и разуму Кастанеды, тоже непривычна подобная точка зрения, лежащая где-то на грани физики и мистики. Я привык к миру предметного познания и покорения, к миру научного инструментария и воздействия. И если даже допустить, что гипотеза о «квантовом нагвале» верна, возможны два типа отношения к ней.
Первый. Весь наш предметный мир — инструментов и лекарств, приборов и ракет — есть всего лишь костыль. А жить нужно без костыля — чисто духовно, постигая все непосредственно! Мы построили для себя тесную ракушку тоналя и боимся высунуть из нее нос. А надо постигать мир напрямую — это гораздо «экологичнее» и «естественнее». И «здоровее», потому что без костыля. Ведь лучше летать самому, чем с «костылем» самолета.
Но мне ближе второй тип рассуждений. Он гаков…
История уже рассудила, чей способ постижения лучше. Пушки испанского тоналя смели индейский нагваль, о чем дон Хуан не раз говорил Кастанеде: «Наша цивилизация была уничтожена». Оно и понятно: торчащих в трансе легко убивать. Правда, наступление на «цивилизацию нагваля» началось задолго до конкистадоров — ее представителей стали теснить еще во времена внутрииндейских войн.
Наш мир — мир опосредованного познания. Если мы и ныряем в нагваль, вытаскивая оттуда какое-то озарение, наподобие таблицы Менделеева, пойманной Дмитрием Ивановичем в состоянии транса (во сне), мы потом его формализуем. Так формализовал свои находки Блюм, так формализовал и поставил их на поток Жерлыгин. Мы не едим руками, как индейцы. Мы едим посредниками — столовыми приборами. Руки при этом остаются чистыми.
Наш тональ, который жестко ограничивает нашу подвижность, одновременно является лестницей, по которой мы лезем вверх. Мы строим свой мир, свою вселенную, свою золотую клетку, которая не выпускает птичек на волю, но позволяет им жить дольше и вообще жить. Даже если дон Хуан прав и человек на самом деле представляет собой всего лишь скрутку силовых линий, напоминающих яйцо с торчащим из середины живота пучком световых нитей, что это меняет для нас с вами — двуногих прямоходящих?
Можно сесть на корточки и уйти от мира в медитацию, в нагваль, порвать все социальные связи и даже избавиться от привязанности к вещам, как советуют Восток и дон Хуан. Но это не наш путь. Наш путь — вещизм. Вещи и предметы привязывают нас к нашему миру, как привязывают нас к нему наше тело и мозг, которые есть лучший предметный якорь для безмозглой души. Наш выбор — не хаос нагваля, не тысячи переживаемых миров, а один, вполне конкретный.
Мы можем стать сверхчеловеками, о которых говорил Ницше устами Заратустры, как желают стать ими маги — в мире личной реальности, сидя в позе лотоса. А можем стать ими в нашей общей реальности — через науку. Мы можем посвятить жизнь трансу — в религиозной надежде сохранить личное осознание после телесной смерти. А можем жить так, как живем.
Мы с вами — строители нашего тоналя. Нашего мира. Мира технологической реальности. В этом смысл нашей жизни и нашей смерти. Мы во время жизни ищем свое наилучшее место в будущем великом здании и кирпичиками укладываемся в него после смерти. Мы все строим один и тот же замок. Мы все пишем один и тот же согласованный текст книги бытия.
Профессор Назаретян полагал, что смерть, точнее, ее осознание и страх перед мертвыми сделали человека человеком. Похожей точки зрения придерживались «параллельные ученые»: «Дон Хуан всегда утверждал, что единственным средством, сдерживающим наше отчаяние, является осознание нашей смерти… Его идея состояла в том, что осознание нашей смерти является единственной вещью, которая может дать нам силу выдержать тяжесть и боль нашей жизни». Эта поэтика говорит лишь о том, что смертность придает жизни строгость и очерченность. Если о ней помнить, конечно.
При этом дон Хуан, как и все прочие маги, стремился к сохранению осознания после смерти, то есть цели имел те же, что современные имморталисты, уповающие в этом смысле на науку. Мы шли параллельными курсами к одной цели. Дошли ли маги, неизвестно. И неизвестно, дойдем ли мы. Но у нас есть результат в виде технологической цивилизации. Винтики которой не бессмертны, но о смерти предпочитают вовсе не думать. По этому поводу дон Хуан как-то заметил: «Мы — существа, направляющиеся к смерти. Мы не бессмертны. Но мы ведем себя так, как если бы были таковыми. Это недостаток, унижающий нас как личности, и когда-нибудь он унизит нас как вид».