Формула боя
Шрифт:
– Чувствую. Поэтому и ненавижу их. Потому что по пути к Израилю каждый из них поимел Россию. Понимаешь, о чем я?
Встав, Григорий нервно зашагал по террасе.
– Они словно издеваются на расстоянии, создают в Израиле «русские» партии, проводят своих людей в парламент, входят в правительство и канцелярию. И при этом говорят, что, мол, у нас вначале была доисторическая родина, а сейчас – историческая. Разве это не откровенный вызов? Разве это не издевательство над нами, теми, с кем они жили бок о бок? Они разжирели, получили образование здесь, как они говорят,
– Вот в этом я тебе перечить не могу. Здесь твои амбиции оправданны. Только остерегайся слова «фашизм», многие уже называют тебя одним из главных фашистов страны.
– Слово «коммунизм» звучит сейчас куда хуже.
– Только не для меня, твоего отца, – повысил голос Дробов. – В свое время я потерял руку, сражаясь за коммунистические идеи.
Григорий лениво сощурился.
– Давай не будем возвращаться к этой теме, ладно? Меня ты все равно не переубедишь. Ты, повторяю, авантюрист. Может быть, у тебя и были какие-то там идеалы, но ты, как в той песне, не допел их, просто тебе стало противно.
– О какой песне ты говоришь?
– Все о той же: «Я видел, над трупом склонилась луна, и мертвые губы шепнули: «Грена…» Если в тебе и было что-то патриотическое, то оно оборвалось вместе с тем словом. Вместе с отказом твоего старшего советника, когда ты просил отправить тебя из Мадрида – помнишь? – а тебя оставили, по прошествии нескольких часов тебе оторвало руку. Что, разве не так?
Иван Григорьевич медленно покачал головой, не сводя глаз с сына.
– Нет. Это случилось позже.
– Значит, ты признаешь тот факт?
– Да.
– Так где же это произошло? – настойчиво допытывался Григорий у разоткровенничавшегося отца.
– В Париже, на улице Гренель. Когда после госпиталя я пришел в наше посольство, для меня все кончилось. Меня даже не радовала Феодосия, где я проходил реабилитационный период. Мне бы, дураку, остаться, но я уже родился с головной болью. Впрочем, как и вся страна.
– Ты родился за семь лет до всеобщей головной боли. Так что… – Григорий, которому стало жаль отца, попытался перевести разговор в шутливое русло. Но Дробов-старший не принял игривого тона.
– Дело не в цифрах и даже не в тебе. Вот сейчас, зная тебя, я бы ни за что не пожалел, останься я тогда в Париже. – Он слегка повысил голос: – А если откровенно, то мне было бы плевать, родишься ты или нет, будет впоследствии такой человек, как Григорий Дробов, или не будет. Плевать, ясно? Плевать, насколько это возможно.
Григорий побледнел. Пожалуй, отец впервые говорил с ним в таком пренебрежительном тоне. До этого был только один более чем серьезный разговор, да и то с тех пор прошло уже немало лет: это случилось, когда Григорий сообщил отцу, что хочет поступать в военное училище. Долгий разговор окончился фразой отца: «Хорошо, что в училищах есть казармы, и у тебя будет крыша над головой».
Григорий более внимательно вгляделся в глаза отца, но взгляд того уже потух. Старик сидел сгорбившись, держа по привычке здоровую руку на протезе.
И снова Григорию стало невыносимо жаль старика, чей закат уже полыхал над крышей дачи. Сколько ему еще отпущено? Месяц, год, пять? А может, и того меньше. Григория передернуло: он даже в мыслях представить не мог, что вот, отец умер, идут похоронные хлопоты, гроб, земляной холм, стакан водки… Нет, просто невозможно поверить, что он когда-нибудь умрет. Да и старый ли он вообще? Дробову-младшему казалось, что нет. Он всегда помнил отца таким: сутулым, с множеством морщин на лице, с суровым изгибом бровей и слегка выпуклой грудью. На ум пришло определение «бессмертный». Да он и был в глазах Григория бессмертным, просто невозможно представить себе мертвыми отца или мать. Родители бессмертны.
«Пока живы», – горько усмехнулся Дробов-младший, встав из-за стола.
Старик так и остался сидеть, с головой уйдя в свои мысли. Григорий оглянулся на него от ворот и, покачав головой, сел в машину.
– На базу, – отдал он короткий приказ водителю.
Грузный с виду «Мерседес» легко взял с места и еле слышно зашуршал колесами по гравийной дорожке, пока наконец не выбрался на асфальтированное шоссе.
Дробов думал то об отце, то возвращался на несколько лет назад в Германию…
С высоким рыжеватым немцем, представившимся как Клаус Шпеер, полковник Григорий Дробов, проходивший службу в составе Западной группы войск недалеко от немецкого города Цвиккау, познакомился на приеме в мэрии. За столом они оказались рядом. Разговорились, понравились друг другу. Чуть позже контрразведчики представили Дробову полное досье на его нового друга. Впрочем, многое уже Дробов знал и сам: Клаус неплохо говорил по-русски и был достаточно откровенен.
– Вы военный? – спросил его Дробов при второй, тоже официальной, встрече.
– Не совсем так. Организация, в которой я состою, скорее всего полувоенная. Национал-демократическая партия, слышали что-нибудь о ней?
Дробов, конечно же, имел представление об НДП. Достаточно было главного ее теоретика, считавшего, что государство должно основываться на репрессивном принципе «Каждому свое», как это было написано на воротах Бухенвальда. А выше, над воротами, значилось: «Справедливо или несправедливо – это моя родина». С последним изречением Дробов не спорил, оно было в общем-то верным, если бы все процессы борьбы проходили в границах одной страны, но они вышли далеко за ее пределы, дойдя до берегов Волги.
В справке контрразведчиков говорилось и о том, что НДП по большому счету не нацистская организация, хотя и схожа с гитлеровской на ее начальном этапе. Например, ее члены требуют лишь свои территории, на которых немецкий народ жил веками, и не собираются объединять всех немцев в Великую Германию. В то же время они заявляют, что «героические дела немецких солдат всех времен должны стать образцом для бундесвера». Было еще немало отличий НДП от нацистов, но все же Шпеер был прав: НДП – полувоенная организация.