Формула первой любви
Шрифт:
— Не переписали еще…
— Тогда я не понимаю…
— Ну что же тут непонятного? — Сеймур так жалко улыбнулся, что Люда все-таки не удержалась и погладила его по плечу. Он этого не заметил и продолжил: — Неужели не ясно, что она вышла замуж за моего отца?
— Как? — ахнула Люда.
— Так! Очень просто! Как женщины выходят замуж! А мы с матерью в прошлом году все никак не могли понять, чего это в нем так вдруг усилились отцовские чувства, что он зачастил в школу: и на собрания, и на дежурства, и даже в поход с нами ездил! А эта… змеюга Элеонора его завлекала, меня, представляешь, использовала.
Люда не знала, что и сказать. Она вспоминала мужчину у машины, к которому выбежала Элеонора. Пожалуй, они и впрямь похожи с Сеймуром: оба смуглые, черноволосые, красивые.
— А мать — она прямо почернела вся… Я и испугался, что Власова сейчас про нее что-нибудь скажет. Нам и так горя хватает. А брат… Данька… Ему всего пять лет. Он вообще не понимает, куда отец делся и почему домой не приходит. Они с Элеонорой, представь, в доме напротив живут! Хоть бы съехали куда-нибудь! Так нет! Как будто специально под ручку прямо перед нашими окнами ходят! — Сеймур стукнул кулаком по гнилой доске, она треснула, и они с Людой чуть не оказались в луже.
Исмаилов помог Люде подняться, и они пересели на покосившегося ржавого козлика.
— Поэтому тебя и перевели к нам в класс? — решилась спросить девочка.
— Неправильно говорить — перевели. Она предложила перейти в другой класс, а я согласился.
— Но почему к нам? У нас же другая программа! Сплошная математика с физикой!
— Я сам попросился к вам.
— Зачем? Я же вижу, как тебе трудно!
— Есть причины. — Исмаилов отвел в сторону глаза. — Много их, причин… А одна — в том, что надежды на отца больше нет. Мне надо как можно лучше выучиться, чтобы потом хорошую профессию получить… Денежную… Эта змея Элеонора вообще-то хорошо свои предметы преподает. У меня по русскому твердая «четверка», и в литературе я разбираюсь. Мне даже кажется, что у вас скучнее на этих уроках. Юлия с вами, как с пятиклашками, разговаривает. А мы даже стихи писали. Элеонора нам основы стихосложения давала. На Пушкина, конечно, выучиться невозможно, Пушкиным родиться нужно, но приличные стихи, оказывается, любой писать может. А вот математика у нас никудышная была. Как для слабоумных. В старших классах тяжело учиться будет, да и вообще… Ни в какой технический вуз не поступишь!
— Так, значит, журнал все-таки… ты… — Люда пропустила мимо ушей все, что касалось стихов и технических вузов.
— Я.
— Зачем? Чем журнал-то виноват? И как его исчезновение может помочь в твоей ситуации?
— А что я могу еще Элеоноре сделать? Честно говоря, я первое время нож в школу носил… Убить ее хотел… Не смог…
Люда испуганно охнула, а потом спросила:
— А журнал-то при чем? Я не понимаю…
— Я думал, что, может быть, ее за ротозейство из школы выпрут и она вынуждена будет искать себе другое место. Может, они съедут куда-нибудь с наших глаз…
— Если только один журнал… — неуверенно начала Люда.
— Нет, не один, — перебил ее Исмаилов. — Я у нее однажды из сумки наши контрольные тетради вытащил и уничтожил. А в тетрадях, между прочим, какой-то офигительный
Люда вспомнила, что слышала уже эту историю от Пономаренко.
— Так, представляешь, — опять криво улыбнулся Сеймур, — она наплела какую-то дикую историю про маньяка, который ворует исключительно школьные тетради с диктантами! И все поверили! Разве не идиотизм?!
Людино сердце опять болело и трепетало от сочувствия. На глаза набегали слезы, но она не могла дать им волю, потому что страдающей стороной была вовсе не она, а сосед по парте Сеймур Исмаилов.
— А как же ты в Элеонорин кабинет попал? Она же при мне его ключом закрывала? У тебя что, есть свой ключ?
— Люда! Я в этом кабинете четыре года проучился! Знаю его, как свои пять пальцев. Дверь старая, разболтанная, замок сто раз меняли, возле него дыры с палец толщиной. Если дверь посильней дернуть, язычок замка легко выходит из паза. Так же легко дверь и захлопнуть.
— А твой отец… Он в самом деле просил ее вызвать?
— Конечно, я правду сказал. Я курил у открытого окна в туалете на первом этаже, а он меня увидел и подошел. Сказал, что дверь в школу закрыта, а ему срочно надо что-то передать Элеоноре. Никакой вины передо мной не чувствует, гад… Сынком назвал, папаша хренов… — Сеймур так горько вздохнул, что Люда придвинулась к нему ближе и взяла его под руку. Он не отодвинулся.
— А где журнал?
— Там же, где и контрольные тетради. Сжег на помойке за этим сквером.
— Если журнал взял ты, то я не понимаю, каким образом в Элеонорином классе оказался кубик Влада Кондратюка.
— Ну не везет мне! Понимаешь?! Как отец нас бросил, такая непруха пошла, хоть топись! Этот кубик я в кабинете математики нашел, когда ты убиралась. Шваброй махнула, он и покатился. Я вытащил его из-под шкафа, потому что понял, что это Владькина любимая игрушка. В карман сунул, собирался ему отдать. Как этот кубик из кармана на Элеонорин стул вывалился, ума не приложу! Говорю же, не везет мне!
— Наверно, надо сказать директрисе, что Влад не виноват?
— То есть признаться, что журнал взял я?
— Ну ты же подставил Кондратюка!
— Я же не хотел! И потом, у них никаких доказательств нет! От него, по-моему, все уже отстали! Вот если опять привяжутся, то, конечно, придется… Но я надеюсь, что ты не… — Он замолчал, глядя на Люду глазами, вновь разгоревшимися огнем.
— Конечно же, я «не», — не отвела взгляда Люда. — Разве ты еще не понял?
Сеймур слегка пожал ее пальцы, а она подумала, что готова пойти ради него на любые испытания и пытки.
Возвращаясь домой, на лестничной площадке Люда опять встретила Вову Пономаренко.
— Ну как там Исмаилов? — произнес он свой ставший уже дежурным вопрос.
— Спасибо, гораздо лучше, — ответила ему Люда, будто бы Сеймур полгода был при смерти, а теперь начал поправляться. — Чего не заходишь?
— Если можно, то сегодня вечерком зайду с физикой?
— Раньше ты почему-то разрешения не спрашивал.
— Так то раньше… — Пономаренко каким-то новым взглядом посмотрел на Люду и скрылся в подъехавшем лифте.