Форпост "Надежда" (сборник)
Шрифт:
— Конечно! Это искусство совсем другое, потому что и создатели его другие! Они выше нас, они творят на совершенно другом уровне. Мы лишь прикоснулись к этому искусству, мы ничего толком не можем понять! Представь дикаря, слушающего Бетховена. Мы сейчас такие же дикари!
— А цель искусства всегда одна — пробудить в человеке добро, ненависть, недовольство собой, устремление вперед… Все правильно!
— Но почему же камни? Я все думаю — почему камни? Что может быть в них спрятано?
— Да, это потрясение, очищение…
— А камни… Да это неважно! И они специально отвели эту планету под постоянную выставку. Вся планета — музей! Для всех цивилизаций, которые знают о его существовании!
— И почему для нас камни так и оставались камнями? Почему все это можно было переживать, только когда прилетали другие?
— Может быть, их надо как-то включать… Мы не умеем… Не знаю.
— Включать… камни?
— Да это и неважно! И смотри, экспонента прослеживается здесь совершенно отчетливо. У нас на Земле искусство становится все действеннее, совершенствуясь, оно все сильнее воздействует на сознание. А здесь несравненно более высокая ступень: нечто, нам еще неизвестное, мы знакомы только с результатом, а как он достигается?..
— Видимо, все очень сложно…
— И этим объясняется, между прочим, почему на нас никто не обращал внимания! Разве ты сам, придя в музей, смотришь на тех, кто ходит рядом по залам? Разве пробуешь с ними заговорить, особенно если видишь, что они не знают твоего языка? Все они считали, что мы тоже прилетели сюда, к камням…
— Да, это объясняет…
Дуглас и Грант вдруг разом замолчали и посмотрели друг на друга. Оба почувствовали, что с их плеч словно упала огромная тяжесть, которая мешала ходить прямо. Оба знали, что если и не разобрались во всем полностью, то уж, во всяком случае, не во многом ошибаются. Здесь, пожалуй, действительно не подходила ни одна другая гипотеза. И до чего же хотелось верить, что так все и есть!
А вместе с тем взамен одной тяжести на плечи легла другая. Сознание того, как мало еще продвинулся вперед человек. Лишь случай позволил ему прикоснуться к ценностям, которыми владеют другие. Да он и не понял, по сути, ничего толком. Вполне вероятно, их рассуждения и догадки действительно сродни представлениям пещерного человека, доведись тому услышать Бетховена, Все, видимо, было неизмерно сложнее, тоньше, глубже.
Они снова опустились в свои кресла. Впереди был долгий путь к ближайшей из систем, освоенных человечеством, которая на самом деле была бесконечно далеко от Солнца Матроса Селкирка, от планеты Хуан-Фернандеса с ее камнями, созданными неизвестно кем и когда и каким образом. Зато налицо то, что уже сейчас может дать сотворенное ими человеку…
Поймав изумленный взгляд Мартелла, Дуглас ему подмигнул.
— Лувр, — повторил он уже спокойно. — Мы все, Мартелл, только что побывали в Лувре. Только в Лувре очень далеких будущих времен, до каких мы пока еще не доросли.
— Вы не устали? — прозвучал в карантинной камере неуверенный голос Стингла. — Может быть, вам лучше отдохнуть? Поговорить у нас еще будет время.
Дуглас пошевелился в кресле.
— Конечно, устали, — согласился он, вытягивая длинные ноги. — У нас ведь была такая продолжительная экспедиция! И без экскурсовода!
"Торнадо" все дальше улетал от Солнца Матроса Селкирка.
Форпост
Форпост (косм.), вошедшее в обиход название стандартной исследовательской станции на неизвестной прежде планете. Как правило, на таких станциях исследователи-разведчики работают, сменяя друг друга.
Лицо у Степанова было виноватым, и это выражение мало вязалось с его мощной фигурой, Степанов был без форменного кителя, от чувства своей вины он даже немного сгорбился, а Маккиш, одетый по форме, стоял напротив и старался догадаться, что это может значить. Наконец он решил протянуть командиру руку помощи и, стараясь, чтобы голос прозвучал возможно суше, сказал:
— Так от недели отдыха мне предстоит отказаться?
Степанов шумно вздохнул и задвигался за столом. У Маккиша промелькнуло сравнение: задвигался не человек, а ожила гора мышц. Или вулкан мышц, это, пожалуй, точнее. И вот сейчас то, что еще не высказывалось, выплеснется наружу. Произойдет извержение. Правда, спокойное, потому что командир был спокойным человеком.
— Ты говори, не стесняйся, — сказал Маккиш. — Я угадал?
Лицо Степанова перестало быть виноватым. Раз все было угадано, и угадано верно, можно было переходить к делу. В конце концов, он был вправе и приказать… Но как он мог приказывать Маккишу?
— Угадал, — хмуро ответил Степанов. — Ты что не садишься?
Маккиш пожал плечами и сел в тяжелое, массивное кресло, которое казалось совсем неуместным в каюте звездолета, но командир любил старину. Даже стол его украшала старинная лампа из фарфора, мало вязавшаяся со стоящей тут же тонкой моделью «Астролябии».
— Я думал, разговор будет коротким, — ответил Маккиш, стараясь, чтобы голос оставался сухим. — Мне ведь предстоит отправиться на Лигейю, так?
Степанов выпрямился и кивнул.
Маккиш помолчал, припоминая последние передачи с Лигейи. С Данилевским, дежурившим там, начинало происходить что-то неладное, и это все знали. Причиной, видимо, было переутомление, каким-то чудом укрывшееся от врачей. Дежурного надо было срочно менять.
— Десять минут назад, — сказал Степанов, — Данилевский попросил его заменить. Ты понимаешь, что, когда об этом просят, значит, из ряда вон… А недельный отпуск прибавишь к следующему отдыху.
— И проведу в каюте размером два метра на три не одну неделю, а целых две, — ответил Маккиш с улыбкой. — Вот тогда я и начну писать мемуары. Отправная точка — наша с тобой первая экспедиция, когда ты тоже еще был разведчиком.
Он встал, пожал руку, которую протянул командир, и направился к выходу. Степанов за его спиной молчал. Молчал так, как будто он сказал не все, но сейчас скажет. Маккиш обернулся.
— Володя, — сказал Степанов и встал. — Это, может быть, и не так, но что-то говорит мне: дело здесь не в самочувствии Данилевского. Что-то мне говорит, что там, на Лигейе…
— Да, тебе что-то говорит? — переспросил Маккиш. — Какие-то особые условия? Что-то странным образом действующее на психику и вызывающее симптомы, что наблюдаются у Данилевского? Так?