Форпост "Надежда" (сборник)
Шрифт:
Грант и Стингл обнялись. Сквозь стекло шлема было видно, что лицо у капитана действительно загорелое, и Грант улыбнулся. Но лицо у капитана по понятным причинам было озабоченным, и, отпустив на мгновение Гранта, он обернулся к своим спутникам. Тут же появились приготовленные заранее пищевые рационы. Ничего лишнего, именно то немногое, что прежде всего необходимо человеку, долго страдавшему от голода.
Они поели, медленно, с наслаждением.
Однако на лице капитана Карела Стингла Грант легко читал и удивление, потому что, без сомнения, тот был готов к гораздо худшему.
— Все не так плохо! — подмигнул ему Грант. — Кроме того, мы приготовили вам сюрприз.
— Потом поговорим, — неуверенно сказал Стингл, — отдохните сначала.
— Да нет, — ответил Грант, — сейчас.
Загорелое лицо капитана Стингла все больше вытягивалось, когда он в крошечной рубке «Арго» просматривал стереоснимки кораблей, побывавших на Хуан-Фернандесе, и разнообразных существ, прилетавших в них. Наконец он без сил опустился в кресло.
— Камни? — сказал он. — Они все ходили смотреть на камни?
В нем сработала какая-то пружина, и, выскочив из рубки, капитан крупными прыжками помчался в долину. Грант настиг его только тогда, когда капитан, обойдя все россыпи, уже сидел на одном из камней в глубокой задумчивости.
— Вот что, — хрипло сказал Стингл, увидев Гранта, — в любом случае мы не можем оставаться здесь более двух часов. Ты же сам навигатор, должен понять. А вообще, — признался он, — у меня голова идет кругом.
— Еще бы, — сказал Грант.
— Нужна специальная комиссия. Даже если мы рискнем остаться, вряд ли это много даст.
— А сам ты что про все это думаешь?
— Да я не знаю, что и подумать, — искренне ответил Карел Стингл. — Во всяком случае, мне бы страшно хотелось увидеть все это своими глазами.
Грант взглянул в прозрачное небо, словно ожидая, что вот-вот опустится еще чей-то корабль. Ему этого тоже очень хотелось.
Но за те два часа, что «Торнадо» оставался на Хуан-Фернандесе, так ничего и не случилось. Пришел момент расставания с планетой, давшей на время приют робинзонам. Как выяснилось, для них уже была приготовлена герметическая карантинная камера с круглыми большими иллюминаторами, сквозь которые экипаж во время полета мог смотреть на них, а они на экипаж.
Сквозь специально устроенный шлюз Грант, Мартелл и Дуглас вошли в камеру. Шлюз закрылся. За иллюминаторами они увидели салон «Торнадо» с обеденным столом, с экраном, у которого экипаж собирался во время отдыха, с земными пейзажами на стенах.
— Хорошо, хоть в грузовой отсек нас не засунули… — У Мартелла отчего-то испортилось настроение.
Во время старта у капитана Стингла и двух членов экипажа хватало работы. Салон был пуст. Грант, Дуглас и Мартелл полулежали в креслах, вяло переговариваясь. Наступила реакция: только теперь они почувствовали, как безмерно устали за эти недели.
Потом, когда «Торнадо» лег на курс, в салоне появились капитан Стингл и бортмеханик Ростислав Четвериков. Их лица, нарочито веселые и бодрые, прильнули к иллюминаторам.
— Ну вот, — недовольно проворчал Мартелл. — Мы тут как экспонаты в музее, подходи, смотри!
Под Дугласом вдруг скрипнуло кресло. Что-то изменилось внутри камеры, Грант и Мартелл просто физически это почувствовали.
— Музей? — повторил Дуглас странным, резким голосом. — Ты сказал — музей?
Грант и Мартелл обернулись. Дуглас, выпрямившийся в кресле и похожий на сложенный пополам циркуль, обхватил голову руками. В глазах его билась какая-то сумасшедшая мысль. На мгновение в карантинной камере стало очень тихо, а потом историк выскочил из кресла и стал расхаживать взад и вперед. Ему то и дело приходилось поворачивать, потому что было очень мало места, он бешено размахивал руками и едва не задевал Гранта и Мартелла. Наконец он остановился.
— Так, значит, вы еще ничего не поняли? — спросил он медленно и нараспев. — Знаете, что все это значит? Знаете, где мы с вами были? Знаете, что такое Хуан-Фернандес? — он мотнул головой и выкрикнул: — Это Лувр! Прадо! Эрмитаж! Вот что это такое!
— Постой, постой, — начал Мартелл, но Дуглас уже взорвался.
— Эта планета — музей! Картинная галерея! Понимаете? Здесь собраны произведения искусства, только искусства особого рода, до которого мы еще не доросли. Это искусство переворачивает душу, открывает в том, кто с ним соприкоснется, самые глубокие тайники души! В этих камнях музыка, живопись, поэзия — все вместе взятые!
— Постой, постой, — снова начал Мартелл, но Дуглас лишь отмахнулся.
— Да мы слепцы, если не поняли этого сразу же! Какая-то цивилизация создала здесь постоянную выставку, о которой все знают. Все спешат прикоснуться к этому виду искусства, еще не ведомого землянам.
Грант тоже встал. Догадка, которая крутилась у него в голове, почти сформировавшаяся…
— Искусство, — повторил он, словно пробуя это слово на слух. Искусство…
— Конечно! — вскричал Дуглас. — Я не вижу другого объяснения! Видимо, на пути развития цивилизации, а вернее, личности наступает момент, когда мало уже просто музыки, просто живописи, и искусство становится иным, поднимается на более высокую ступень. Оно становится всеобъемлющим, невидимым, уже не нужен предмет, которым воздействует художник, — картина или рояль. Оно просто входит в сознание. Как, чем это достигается, я не знаю. А может быть, у них никогда и не было ни музыки, ни живописи… Я не знаю!
— Какое-то психофизическое воздействие? — сам себя спросил Грант. — В камнях скрыто что-то такое, что открывает человеку нечто внутри него самого…
— Конечно! Ты заметил, у разных камней мы испытывали разные чувства. Да и возле одного камня, должно быть, разные существа тоже чувствуют по-разному. Это ведь как наша музыка, которая тоже пробуждает у разных людей различные чувства.
— Но почему же именно камни?
— Да откуда я знаю! — отмахнулся Дуглас. — Это же совсем не важно! Важно то, что мы теперь знаем: существует более высокая ступень искусства! Мы соприкоснулись с ним!
Грант поворачивал в голове эту необыкновенную мысль, и перед ним вихрем вновь проносилось то, что было испытано возле камней. Искусство, пока недоступное землянам, искусство совершенно особого рода…
Лица Стингла и Четверикова, прежде нарочито бодрые, стали изумленными. Ничего не понимая, они смотрели на бешеную жестикуляцию Дугласа, на Мартелла, застывшего в своем кресле с приоткрытым ртом, на Гранта, что-то изредка отвечающего на страстные тирады историка. Потом Четвериков догадался включить связь, и в салоне загремели возбужденные голоса.