Форварды покидают поле
Шрифт:
— Разве так бьют? Овода знаете как били?
— Мне нет дела до твоего Овода, пусть его маме болит за него.
— Так ведь Овод — круглый сирота. Мать умерла, а папа — настоящая гидра капитализма, кардинал Монтанелли.
— Пусть они бьются на здоровье головой об стенку, твой кардинал и его сыночек. Вас же могли убить!
— Ничего нам не станется, факт, все заживет, как на собаке.
— Нет, вы скажите, кто вас побил? — допытывалась мать.
— Никто не виноват.
— «І Гнат не винуватий, і Килина не винна». — Мать приносит полотенце, марлю, йод, воду и заставляет нас раздеться. На Степке и впрямь нет живого места — его разделали, как бог черепаху. Особенно беспокоили его «фонари» и кровоподтеки на лице.
— Как же мне явиться на верфь? Первый день на работе — и такой вид...
— Позор, настоящий позор,— подливает масла в огонь Анатолий.— Глядя на твою харю, все рабочие разбегутся.
— Они и не такие хари видели. Скажешь, что развалилась русская печь, на которой ты спал,— посоветовал я.
Мать безнадежно качает головой, стирая мокрой марлей кровь с моего лица. Степка лежит на раскладушке и тихо стонет: только теперь он по-настоящему ощутил боль. Анатолий по-прежнему читает нам наставления, шепчется с матерью. И вдруг она ему говорит:
— Зови девчонку, пусть полюбуется красавцами.
Нет, вы подумайте, нас еще разыгрывают! Степан с болезненной гримасой присел на раскладушке, уставившись на дверь. И вот оттуда появляется со своей неизменной робкой улыбкой наша днепровская русалка. Чудеса! Волшебница Леся, девчонка из речного марева? Может, это не она, а приведение?
Степка немеет и хватается за рубашку, чтобы прикрыть свое тело с яркими следами расправы.
Ну и денек — сплошные сюрпризы!
Широкая улыбка сразу сходит с лица Леси. Природная деликатность не позволяет ей спросить о случившемся. Она бойко начинает рассказывать сама. Катер шефа-инспектора взял на буксир Степкину лодку, и тато разрешил ей на денек съездить в город. Весь день она прождала нас, даже город не удалось посмотреть, а в шесть часов утра отходит пароход на Ржищев.
— Тата нельзя оставлять одного,— убеждает она Степана, хотя тот вовсе не уговаривает ее остаться.
— Вовка, проводишь Лесю на пароход? — спрашивает он. — Мне ведь нельзя опаздывать на работу.
— Провожу,— соглашаюсь я без энтузиазма. Леся явно разочарована. Для меня остается загадкой отношение девчонок к моей персоне. Княжна уверяет, будто я интересный мужчина, а девчонки предпочитают кого угодно, только не меня. Неужели мне на роду написано быть третьим лишним?
Мы легли спать. В кухне мерцает лампа, Леся сидит подле Степана, и шепот ее журчит, как ручеек. Точильщик часто вздыхает — не то от боли, не то от Лесиных слов. Искоса гляжу на них. Она — нежно гладит его руку. Он — лежит, как чурбан. И охота ей гладить эту жесткую, как полено, лапу! И где только девчонки учатся этому делу?.. Вот хоть бы Леся. Живет, можно сказать, на необитаемом острове, никаких учебных заведений нет, а она уже все знает до самых тонкостей — как надо гладить руку, какие слова шептать. Законченное образование, да и только!
Зажмуриваю глаза, но сон не идет. И не придет, пока они не перестанут издавать всякие вздохи. Убей меня гром — они целуются! Ну, знаете, целовать такую побитую харю... И вкус же у девчонки! Никогда еще я не чувствовал себя таким усталым, разбитым и одиноким.
НА КРАЮ ПРОПАСТИ
Два битых часа стою у Зининого дома в тайной надежде увидеть ее. Мы не встречались целую вечность, но она и не пытается меня разыскать. Севка Корбун, наверное, совсем вскружил ей голову. Хоть бы его забрали в Красную Армию, как моего брата... А если не хотят брать Севку, я сам могу пойти служить в военно-морской флот. Пришлю тогда Зине свою фотографию. Увидит меня в клеше и бескозырке, и тоска ее заест.
А вдруг Зина больна? Зайти к ней? От одной мысли об этом становится не по себе. Честно говоря, меня пугает ее самоуверенный отец, мать тоже очень важная и красивая. На целый километр тянется за ней аромат дорогих духов.
Дворник уже глядит на меня с подозрением. Интересно, за кого он меня принимает? Думает, наверное, что я стою на стреме или готовлю кражу со взломом. Перехожу на другую сторону и сажусь на скамейку у ворот завода. Здесь предо мной открывается отличный сектор обзора. Если Зина выйдет, она меня не увидит. Может, я ее даже нс окликну, но взглянуть на нее хочется ужасно. Я уже заметил: в жизни все происходит наоборот. Скажем, нет у меня к Зине никакого интереса. Тогда она станет маячить перед глазами, как надоедливая муха.
Но именно потому, что мне очень хотелось увидеть Зину, я ушел домой несолоно хлебавши. Вместо нее я встретил па углу Красноармейской... Седого Матроса. Он мне нужен, как дизентерия или чесотка. Я ведь говорил — в жизни все наоборот. Ты ищешь Зину, а находишь — Седого Матроса. Подошел он ко мне с таким видом, точно ничего плохого между нами никогда не было, даже руку положил на плечо мягко и нежно. Вот-вот поцелует!
Это не мешает ему говорить своим обычным грозным тоном. Любую чепуху он произносит так, точно от нее зависит устойчивость мироздания.
— Ты меня слушай, Тарзан, и молчи. Если что не скумекаешь — спроси. Моего кореша взяли. Сейчас пойдем к больнице. Я тебе покажу, куда глядеть, если что — поднимай тарарам 1.
У меня внутри похолодело. Мгновенно на память пришли слова отца: «От злого начала злой конец бывает»,
— Нет, я не могу идти,— несмело ответил я.
Ах, к лягавым ты можешь, а другу помочь...
Я ни в каких делах участвовать не хочу.
— В каких таких делах? — ощетинился он.— За кого ты меня принимаешь? За бугайщика 7 какого-нибудь? Говори!
В его руке блеснул нож.
— Не пойдешь — будешь сегодня меченым.
Чуть помолчав, он продолжал уже мягче:
— Не дрейфь, пойдем, Тарзан, мне к невесте надо зайти, а ты только гляди, чтобы никто не появился. Чуть что — пальцы в рот и свисти. Встретимся тогда возле церкви.
Мысль напряженно работает. Пытаюсь понять, куда он собирается проникнуть: в больничный склад или в частную квартиру. Зачем я ему понадобился? Разве он не понимает, что на меня нельзя полагаться?
— Если все выйдет по-моему,— говорит он, пока мы идем рядом,— получишь дополнительно к той десятке, что хлопцы взяли для тебя взаймы, еще два червонца.
— Мне денег не нужно.
— Пригодятся. Пошли!
В вечерних сумерках идущий впереди Седой кажется медведем: кряжистый, квадратный, он и ходит по-медвежьи. По небу низкой грядой ползут черные облака и, отряхиваясь, бросают редкие капли дождя. Мысли перекатываются в моей голове, как тяжелые камни. Что делать? Безропотно идти следом за ним? Но ведь он неизбежно приведет в тюрьму. Сам он много раз там бывал, ему не привыкать, а мне становиться вором и грабителем нет никакой охоты. Что, если просто сбежать?