Форварды покидают поле
Шрифт:
— Еще что выдумала...
— Может, я неаппетитная? — при этом она хлопает себя по бедрам, туго обтянутым короткой юбкой.—Еще не родился мужчина, которому не пришлись бы по вкусу мои ножки.
Молниеносным, рассчитанным движением Княжна спускает шелковые чулки, сбрасывает блузку и бросается на кровать.
— Поцелуй меня.
Лихорадочно целую ее теплую шею.
— Разве так целуют, малыш? — Княжна обнимает
меня горячими руками и, раскрыв влажные, красиво очерченные губы, впивается долгим, жарким поцелуем.
Стук в дверь отрезвляет меня, я вскакиваю точно ужаленный, она же поднимается спокойно, не спеша надевает блузку и вразвалочку идет к двери. Угар прошел мгновенно, едва на пороге показался Седой Матрос. Насколько я успел заметить, мое присутствие его не удивило.
— Пролетариат погряз в мещанском болоте...— пропел он.
Я вспыхнул от боли и стыда. А он продолжал успокоительно:
— Все мы люди, все человеки.
Сегодня он кажется старше своих лет, лицо желтое и усталое, волосы еще не отросли после тюрьмы.
— Ладно, ладно, тоже мне воспитатель,— с деланным пренебрежением говорит Княжна.— У нас с Вовой секретный разговор.
— Ясно. В постели только и ведут секретные разговоры. — Он подмигнул черным глазом из-под густо нависшей брови.— Пусть простит вас святая дева Мария, а мне плевать на ваши секретные разговоры. Вот выпьем, тогда о чем угодно можете в кроватке шептаться.
— Вот те крест — в доме ни росинки.
— У Вовки есть деньги,— со странной уверенностью говорит Матрос.— В субботу за каждый рубль верну десятку, за каждый гривенник — рупь. Ты, Вовка, неплохо заработаешь на этом доле.
— Но пойми,— взмолился я,— ведь это первая получка, мать ждет сегодня денег.
— Подумаешь! Скажешь — не было ее сегодня, получки-то. А в субботу покладешь денежки мамаше на стол в голубом конверте. Ты ведь у меня в долгу. С тебя двадцатка.
Да, кроме денег, взятых взаймы, я ему проиграл червонец. Такой случай был. Он буквально принудил меня сыграть в «буру».
— Сколько монет? — решительно спрашивает он.
— Восемь пятьдесят,— с трудом произношу я.
— Княжна, гуляем,— весело закружил он ее, а затем обратился ко мне: — Послезавтра лично вручаю тебе 85 рублей, кроме того — 15 рубликов премии, и прежний долг аннулирую. Итого получишь сотнягу чистоганом. Занят будешь один час.
— Где ты возьмешь такие деньги? — удивляюсь я.
— Где я возьму — там тебе не выдадут. Миг работы — море наслаждения.
Седой Матрос уже роется в карманах моей спецовки, висящей на спинке стула. Шурша ассигнациями и весело насвистывая, он направляется к двери.
Княжна молча нарезает корейку и лук. Я пристально вглядываюсь в ее лицо. Почему-то она вдруг утратила всю свою прелесть. Меня она словно не замечает. А ведь еще минуту назад глядела на меня жадно, не скупилась на ласки и нежности. Заметив, наконец, как я помрачнел, она советует:
— Отдохни, малыш. Отправим Матроса, тогда я тебя, мой хороший, доцелую.
— Нет, мне лучше уйти,— говорю я, падевая спецовку.
— Напрасно, напрасно, Вольдемар! — Иногда Княжна любит витиеватую речь и пышные имена.— С Матросом лучше жить в мире. Он давно собирается сбить спесь с тебя и твоих дружков.
Неужели она заманила меня сюда по заданию Седого Матроса?
В общем, никуда я не ушел. Появился Матрос, шумный и возбужденный, нагруженный бутылками и пакетами. Загремела моя зарплата в лавке у Куца...
После первой стопки Матрос снял со стены гитару и протянул Княжне. Голоса у нее нет, и поет она с надрывом, на цыганский манер, закатывая глаза и поводя плечами:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги без конца...
Звуками гитары Княжна старается заглушить свой голос.
Окно открыто, весенний ветерок приносит тревожные ароматы пробуждающейся природы, но они мгновенно растворяются в комнате, где пахнет водкой и дешевыми духами.
От второй стопки я наотрез отказался. Матрос как-то сразу захмелел, а в таких случаях он становился словоохотливым и даже болтливым.
— Хочу выпить за Вовку,— протягивая руку к бутылке, говорит он. — На кой тебе носить хомут за семнадцать целкашей? В один день можно с улыбочкой взять мировой куш.
— Мне чужого не надо.— Я решительно отставил в сторону стопку.
На лице Матроса появилось оскорбленное выражение. Он распалялся, наливался кровью.
Я испытывал гнетущую тоску от сознания своей беззащитности. Чем кончится эта опасная игра?
— Выходит, я живу на чужой кошт! А ты что — за руку меня поймал? Выходит, я последний урка, жалкий марвихер. Я вольный человек! Ярма носить не хочу, делаю все, чего душа желает. В урках не хожу, с лягавыми не якшаюсь, нищих презираю. Вольной птицей летаю, а где сяду — там и гнездышко вью.
Стремясь утихомирить его, Княжна предложила выпить:
— Чего ты на хлопца навалился? Здесь тебе не профсоюзное собрание, биографию можно не рассказывать, да мы и так знаем, что ты не профессор.
Ей до того понравилась собственная острота, что она затряслась от хохота и даже выронила гитару.
Пришлось выпить. Княжна снова наполнила мою тарелку. Матрос тотчас же долил стопку:
— Еще по одной, но последнюю.
— Последняя у попа жинка,— продолжала хохотать Княжна.
А вокруг меня все уже кружилось и плясало: два зеркала глядят со стены, две Княжны томно перебирают струны, два Матроса неумолчно болтают. Я пьян, но отчетливо слышу:
— Нос от своих не вороти. Растопчем! Понял, нет? С волками жить — по-волчьи выть. Понял, нет? Раз доверяю тебе и зову на «клевое дело» — пей, гуляй и не звони. Не звони, а то звонок отрежем.
Княжна его не слушает, она перебирает струны гитары и подпевает:
Ах, какая радость,
Ты, красавица...
— Хочешь быть чистеньким, без пятнышка? — сердится Матрос.— Нет, браток! Кто со мной повелся, будет замаранный, как и я. Все вокруг меня замаранные. Понял, нет? Хочешь иметь куш? Идем с нами на «хавиру». Ювелир с зятем уехали в Коростышев, дома только дочь, да и та на сносях. Явимся в масках, для острастки при «пушках». Понял, нет?