Форварды покидают поле
Шрифт:
Боюсь я за тебя, кореш, ох как боюсь, с твоей волей недолго до тюрьмы, больно слабый ты духом, Вова, — чисто уличная Княжна. Жить надо как Дзержинский, как Чапаев и Котовский, а у тебя к революции нет понятия. Аппетит к жратве губит в тебе все другие чувства, а ведь мой батя неспроста твердит: человек живет не для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить. (Уехал мой батя на новую работу, секретарем РКП в большой район возле самого Днепра, рядом с Ржищевом). А жить — значит бороться, но бороться не с Керзоном или Коржом,
Если Санька уехал на гастроли, попроси Зину, а ты верно как юла вокруг нее, дать научное объяснение насчет баптистов и молокан и передай кимовский привет от рядового революции Степана Головни.
Жду ответа, как соловей лета».
Легко Степану мудрствовать. Ему Матрос не предъявит грозный счет, с него не сдерут семь шкур. Он далеко, в Ивановке, и ничто ему не угрожает. А нам с Саней... Ох, несдобровать! И все же надо решиться. В такие минуты хорошо чувствовать плечо друга.
Едва забрезжил рассвет, я вскочил с постели, натянул спецовку и вышел на улицу. Еще не пробасил первый гудок. По утрам воздух всегда чистый и прозрачный, точно за ночь он очистился от людского дыхания. Улицы пустынны и тихи, никто не мешает размышлять.
Мой бригадир Василий Павлович уже в цехе, возится у верстака. Глядит с удивлением — чего, мол, тебя принесло в такую рань? Спрашивать Василий Павлович ни о чем не стал, а велел разжечь горн, сегодня нам предстояло ковать ручки для бидонов. Отсыревший уголь никак не разгорался, я злился, и дело у меня не спорилось.
Ни на миг не оставляла тревога. Едва дождался гудка на обед.
У проходной стоит Санька. Зачем его принесло на завод?
— Пошли, — говорит он, — в райкоме тебя ждут Игорь Студенов и Дзюба. Они гордятся тобой.
— Мной?
— Борис Ильич сказал Студенову, что мы пришли к нему по твоей просьбе. Студенов обо всем сообщил Дзюбе по телефону, и сегодня бандюг накроют при деле. Жаль, нет Степана...
Я вспомнил о Степкином письме и протянул его Сане. Он на ходу пробежал его.
Помолчав немного, сказал:
— Напрасно Степан думает о нас так. Мы тоже не прохлаждаемся.
Игорь Студенов встал навстречу и обеими руками пожал мою грязную лапу.
— Молодец, Владимир! Ты настоящий парень. Пришло время кончать с воровскими малинами. Сегодня угрозыск накроет всю черноярскую шайку.
Мосты сожжены, пути к отступлению отрезаны, выбора нет. За меня все решили Борис Ильич и Саня.
— Учтите,— продолжал Студенов, неизвестно к кому обращаясь, к нам или к Дзюбе.— Матрос замышляет
крупное ограбление, если он отважился пойти на такое вблизи своего дома.
— А вдруг он просто решил испытать меня? — спросил я.
— Пусть испытывает,— сказал Дзюба.— Ты явишься точно в девять, как условлено, будто ничего не подозреваешь. Если он ничего не станет предпринимать, никакого ограбления — на том и делу конец. Но не думаю...
— Пусть Саня пойдет со мной. Одному как-то не того...
— Нет, Саня и Борис Ильич будут в самом пекле.
— В каком пекле?
— Узнаешь в свое время. Ты лучше скажи, есть ли оружие у Матроса и его дружков.
— У Матроса браунинг, он его носит в левом кармане клеша, ведь он левша. А о других ничего не знаю.
— Сколько человек с ним идут на дело?
— Не говорил.
— С кем он особенно близок?
— Из команды вряд ли кто с ним пойдет, один Цупко у него на побегушках.
— Славка тоже пресмыкается,— вмешался Саня,— и пойдет за ним в огонь и в воду.
— Побоится.
— Сперва, может, и побоится, а потом пойдет.
— Вообще, сегодня «Молния» может поредеть.
Саня проводил меня до завода. Я все пытался выведать, куда он направляется. Но Санька отмалчивался.
— Ты мне не доверяешь? — подступал я к нему.
— Ну вот, обиделся, дурак! Поклянись матерью, что никому не трепанешь.
Пришлось трижды повторить клятву: «Пусть я останусь круглым сиротой, если сболтну хоть слово».
Саня отвел меня в сторону и прошептал:
— У ювелира будет засада. Понятно? В восемь вечера Борис Ильич и я проникнем туда.
ТРЕТЬЕГО ПУТИ НЕТ
Дома я почувствовал себя несколько увереннее. Должно быть, так успокаивающе действуют мамины заботы. Она сама поливает из чайника, пока я умываюсь, сама вытирает мне полотенцем голову. Иногда я ловлю ее напряженно-изучающий взгляд. Стараюсь вести себя как можно беспечней: щекочу маленькую Пашу, долго и шумно вожусь с ней, перелистываю учебник химии, хотя интерес к наукам ни на йоту не повысился со времени окончания школы. Думаю об отце. Интересно, что бы он посоветовал?
На ходиках восемь. Пора идти.
— Вова, сегодня ты останешься дома, — самым решительным тоном говорит мама.
— Почему?
— Чего-то неспокойно у меня на душе.
— Смешно! Чем я заслужил твое недоверие? Получку тебе принес, не пропил...
— Сын мой,— говорит она дрожащим голосом,— мне стыдно, когда ты меня обманываешь.
— Обманываю?
Мать что-то знает. Она переставляет- на подоконнике герань — наверное, ей тяжко смотреть на меня.
— Если у тебя не хватает смелости сказать матери правду — лучше молчи.
— Какую ты хочешь правду, о чем?
Мать повернулась ко мне, в глазах ее сверкают слезы.
— Был бы жив отец... А я всего лишь одинокая вдова с кучей детей!
— Отец не держал бы меня взаперти, как преступника.
Она резко повернулась, открыла дверь и с болью крикнула:
— Я тебя не держу. Иди, иди к уличной девке, в эту воровскую малину, а денег мне твоих не нужно — я не знаю, откуда у тебя деньги.
Подошла к комоду, открыла ящик и швырнула деньги, которые я утром оставил на столе.