Фотограф смерти

Лесина Екатерина

– Дневная доза.

– Что?

– Какова твоя дневная доза? – Адам схватил запястье. Влажная кожа. Пульс ускоренный. Ритм неравномерный. – В спиртовом эквиваленте.

– Да иди ты к черту, моралист хренов!

Но руку не вырвала. Присела на стол, заслонив ноутбук, и сказала:

– Бессонница замучила. Да и вообще… пустота кругом. В клубах весело. Музыка. Люди. Движение какое-то. А не пить не принято. Ты не думай, я понимаю все… слушай, может, и мне в твой санаторий устроиться? Нервишки подлечу, от алкоголизма избавлюсь…

– У тебя нет алкоголизма. Пока.

– Вот именно что пока…

Неловкая пауза зазором между фразами и гудение тока по проводам. Человеческое ухо не в состоянии различать подобный звук, но Адам различал. Он видел сами провода, нервными волокнами спрятавшиеся под штукатурку. Провода ныряли в глубь стен, сплетались в кабели и тянулись через все здание, чтобы упереться в преграду сервера.

– Ты лучше по делу скажи. Если есть что сказать, – напомнила Дарья.

– Я хочу вернуться.

Нельзя было этого произносить. Гудение усилилось, а с ним и мышечный тремор. Адам накрыл ладонью подергивающееся колено. Успокоилось.

А Дарья ждала объяснений. И Всеслава, засевшая по ту сторону сети, тоже.

– «Харон» является для меня объектом личностного интереса. Я не должен позволить тебе его закрыть. Следовательно, я должен понять, что произошло. Опосредованная работа несет высокую степень ошибки. Вывод: мне необходимо вернуться.

Он выдохнул, уже понимая, что ответ будет отрицательным.

Его не выпустят. Дарья не станет рисковать. Она помнит о прошлых необдуманных поступках Адама и опасается рецидива. И Всеслава использует все свое обаяние, подкрепленное терминологией и обилием дипломов, чтобы опасения Дашки подтвердить.

– Я больше ничего не скажу, – Адам закрыл ноутбук. – Вытащи. И я помогу.

– Адам, что происходит?

– Вытащи меня. Пожалуйста.

Застрекотали камеры, подписывая приговор. Шанс на удачу невелик. Но с другой стороны, удача – фактор непрогнозируемый.

Интерлюдия 2. Наследство

Дневник Эвелины Фицжеральд

20 сентября 1851 года

Сегодняшний день, начавшийся вполне обыкновенно, преподнес удивительный сюрприз, о котором я не знаю, к добру ли он или же совсем наоборот. И впервые за долгое время я вновь чувствую смятение, давным-давно забытое и связанное с человеком, вычеркнуть которого из своей жизни я была бы рада.

О, если

бы жизнь изменить было так же просто, как неудачную строку в письме…

Матушка зря опасалась: пустые мечтания ныне живут лишь на страницах этого дневника, который я веду уже по привычке, зная, что он никогда не будет прочитан.

Но Джордж… Господи, Джордж, как ты мог поступить подобным образом? Не со мною даже – со своей семьей, с теми, кто любил и верил, что ты еще способен очнуться?

Ты писал свои письма мне, взывая к прошлой Эвелине. Она же повзрослела и поняла, каким ты был на самом деле. Вечный мечтатель, странник, бредущий за звездой, что видна лишь ему одному. Эта звезда привела тебя в бездну, но и тогда оставалась надежда. И не понимаю я, отчего ты, пусть и обезумев от страха, предпочел бегство в дикий край возвращению домой. Неужели так боялся увидеть меня? Джорджа? Семью? Конечно, ведь явь разрушила бы мечтания.

Но как бы ни было, мне горько было услышать, что тебя больше нет.

Этот юноша, появившийся в нашем доме, до того похож на тебя, что мне становится страшно. Вместе с тем, вглядываясь в его черты, я вижу ту, другую женщину, его мать, которая заняла мое место в твоем сердце. От нее у Патрика темные волосы и узковатые, разнесенные к вискам глаза, смуглая кожа и длинные тонкие пальцы. Они внушили мне отвращение.

И то, как мальчик сжимал письмо, явно не желая расставаться с ним. И то, как он смотрел на меня – с недоверием и страхом, будто ждал, что я ударю. И голос его – твой голос, казавшийся забытым. И этот ужасный акцент – все смущало и пугало меня.

Да и продолжает пугать.

Он пришел после полудня и, судя по запыленной одежде, которая была изрядно поношена и весьма проста, шел пешком.

– Здравствуйте, – сказал он. – У меня письмо для Эвелины Фицжеральд.

И отказался письмо отдавать. Его отвели на кухню, приняв за чьего-то слугу, и велели ждать. Он ждал. В отличие от тебя, Джордж, этот мальчик терпелив. Когда же я спустилась, еще не зная, с чем столкнусь, он приветствовал меня поклоном.

– Отец часто о вас говорил, – сказал он и вытащил конверт.

Тогда-то я и узнала его, точнее – тебя в нем. Тогда-то и испытала одновременно и всепоглощающий ужас, и безумную ревность: как ты посмел прислать его?

Он же просто держал письмо и ждал.

– Как тебя зовут? – спросила я, не в силах прикоснуться к этому не слишком чистому листу бумаги.

– Патрик, мэм.

– Пойдем со мной, Патрик.

Я все-таки взяла письмо, уже предвидя, что именно прочту в нем.

Мы поднялись наверх. Он ступал бесшумно, будто бы был не человеком, а духом из тех, которых вызывают спиритуалы, выспрашивая о днях минувших.

– Ты прибыл из Америки?

– Да, мэм.

– И давно?

– Две недели тому назад, мэм.

Он разговаривал со мной, глядя на собственные сапоги. Надо сказать, что были они грязны и страшны, и подходили больше какому-нибудь конюху, а не юному – а Патрик был весьма и весьма юн – джентльмену.

– Простите, мэм, – мое молчание он воспринял как упрек. – Я шел так быстро, как мог.

В тот миг сердце мое пронзила игла жалости и стыда: как смела я упрекать этого мальчика? Винить его в чем-то?

– Ты хочешь есть? Лимонаду? Чаю? Возможно, тебе нужен отдых? – Я спрашивала ласково, но голос мой дрожал. Патрик же, покачав головой, тихо ответил:

– Нет, мэм. Благодарю, мэм.

Тогда я проводила его в гостевую комнату и велела согреть воды, а также подать молока, хлеба и сыра, потому как предположила, что, несмотря на отказ, Патрик все-таки голоден.

Сама я, взяв злосчастное письмо, ушла. Убежала. Будто мне не сорок семь лет, а по-прежнему пятнадцать. Я заперлась в своей комнате и, совершенно обессиленная, рухнула на постель, где и лежала, верно, четверть часа, а то и больше, борясь с собой.

Эвелине Фицжеральд, в девичестве Харенвуд.

Моя драгоценная Эвелина. Я не знаю, жива ли ты, но надеюсь на то, поскольку иной надежды у меня не осталось.

Я пишу тебе, хотя многие годы молчал, опасаясь не столько за свою жизнь, сколько за тебя, ведь если бы Дагеру удалось узнать, что я неосмотрительно поведал тебе историю его позора и преступления, то тебе грозила бы опасность.

До нас доходят вести о мире. Я слышал о докладе, сделанном им, и о патенте, который Дагер продал за двадцать тысяч франков, приумножив на том свое состояние. Он ждал целых два года, прежде чем решился высунуться со лживым рассказом о якобы случайном открытии. Верно, ждал бы он и дольше, ведь срок договора его с Нисефором Ньепсом истекал, и тогда уж ему не пришлось бы судиться за патент с сыном Ньепса, личностью трусливой и ничтожной, но открытие Тальбота заставило Дагера поторопиться.

Для тебя все эти имена – пустой звук. Вряд ли тебе интересны давние истории и перипетии жизни некогда любимого человека. Полагаю, что сейчас ты еще больше походишь на свою мать с ее каменной чопорностью и равнодушием ко всему, что не касается хозяйства. Однако я не держу на тебя зла. Я все еще люблю тебя, и именно это чувство, выжившее вопреки всему, внушает мне надежду, что там, за чертой, перед которой я стал, мы встретимся.

Этот мир с его грязью и лицемерием больше не властен надо мной. Врач говорит, что у меня есть надежда поправиться, но он – идиот, который лишь пытается вытянуть побольше денег. Чахотка жрет меня изнутри. Она унесла Катарину, женщину сердечную, хотя и глупую, она заберет и меня. И находясь на смертном одре, я готов отринуть свою ненависть, ибо верю, что жизнь грядущая рассудит по справедливости, каждому воздав злом за зло, а добром за добро. И знаю, что случится это не без моего участия, пусть к тому дню и покину я земную юдоль.

Ты всегда была добра ко мне, Эвелина, и потому я вновь преклоняю колени пред тобой, моим земным ангелом. Сыщи в своем окаменевшем сердце еще толику света для моего единственного отпрыска.

Господь послал мне его, хотя меньше всего я просил о детях. С его матерью мы были венчаны по католическому обряду, и потому я не уверен, может ли Патрик считаться законным сыном, но перед тобой признаю – он рожден от меня и мною воспитан. Ему скоро исполнится пятнадцать. Характер он имеет незлобивый и тихий. Я старался воспитывать его твердой рукой, и мальчишка усвоил, как надо себя вести в приличном доме. Он не будет тебе помехой.

А если ты все же не пожелаешь принимать его в месте, которое сама называла моим домом, то будь любезна отыскать занятие, чтобы Патрик сумел заработать на хлеб насущный.

На том откланиваюсь и прощаю все зло, которое ты причинила мне, как и я сам молю о прощении. Помяни мое имя в своей молитве. И помни, что там, в лучшем из миров, мы обязательно будем вместе.

Твой Джордж в последние часы жизни своей.

Дневник Эвелины Фицжеральд

20 сентября 1851 года

Я вновь и вновь перечитываю письмо, пытаясь представить себе человека, его писавшего. Он не мог быть моим Джорджем! Мой Джордж – порывист, пылок, но напрочь лишен всякого озлобления, каковое сквозит в каждом слове письма.

Какие демоны терзали его измученную душу? И были ли они рождены едино обстоятельствами? Джордж всегда был одержим несбыточными желаниями и, останься со мной, неужели не поддался бы им? С кем бы тогда жила я? С мстительным ли брюзгливым человечишкой, готовым излить желчь на любого, кому хоть в чем-то повезло больше? Или же с супругом милосердным и разумным?

Не знаю.

Однако сейчас Джордж доставил семье очередное неудобство: мне следует решить, как поступить с Патриком. Признаться, сама мысль о принятии в дом чужого человека, каковым Патрик, несомненно, является, внушает мне глубочайшее отвращение. Он рожден не в законном браке, от женщины, о которой мне известно лишь имя и то, что была она католического вероисповедания, а значит, почти что язычницей. И пусть не имею я зла против нее, но следует признать, что грешная душа эта томится в аду, терзаемая едино за неверие.

Господи, что я такое пишу? Неужели мелочность и злость, каковыми пропитано письмо Джорджа, заразили и меня? В чем виновна та несчастная? В том, что скрасила изгнание того, кого любила я? В том, что, исполнив долг, подарила ему сына? В том, что сын этот явился в мой дом и привнес смущение в мою омертвелую душу?

Не чужих грехов – собственных мне надлежит бояться.

И я не стану прогонять Патрика, как не стала бы отказывать в помощи любому иному своему родственнику. Обязанность моя состоит в том, чтобы принять этого мальчика и устроить его жизнь, как я устраиваю жизнь собственных детей.

У меня нет сомнений, что Джорджи не обрадуется появлению кузена. Брианна воспримет его с пылким восторгом, свойственным ее юному возрасту.

И что делать мне?

Не знаю.

Сейчас я должна еще раз поговорить с этим мальчиком, прежде чем решиться на то, о чем, сколь видится, не единожды буду сожалеть.

Милый Кэвин, спешу тебе сообщить преудивительную новость: у меня объявился кузен.

Или нет, не так: у меня объявился кузен из Америки! Вот сейчас ты недоуменно перечитываешь строки, пытаясь понять, шучу ли я. Однако уверяю: все вполне всерьез. Помнится, я как-то упоминал о моем пропавшем дядюшке, который пытался стать художником – матушка сентиментально хранит пару его картин, как по мне, совершеннейше бездарных, – а после уехал в Америку. Так вот недавно он преставился, а заодно вспомнил о родственниках, наградив их докукой в лице собственного отпрыска.

Он ужасен!

Он одет, как конюх, и манеры соответственные. Я подозреваю, что он ко всему незаконнорожденный, но стоило упомянуть об этом, как матушка тотчас разгневалась. Конечно, милый Кэвин, ты угадал: она тотчас прониклась к подкидышу просто-таки неестественной любовью, как если бы он был ее родным ребенком. По-моему, это вполне доказывает правоту утверждений, что женщины не способны к здравому мышлению, но руководствуются сугубо инстинктами.

Но возвращаясь к разговору о кузене. Пожалуй, я приглашу его в клуб, чтобы ты, Кэвин, мог самолично узреть это чудо.

Представляю, до чего это будет забавно!

Твой друг Джордж.

Моя дорогая Летти.!

До тебя, верно, уже дошли слухи о том, что в доме у нас появился новый жилец. И я спешу сказать, что все это – сущая правда. Его зовут Патрик, и он – мой кузен, сын американского дядюшки, про которого матушка рассказывает весьма скупо. Мне кажется, что дядюшка этот совершил нечто ужасное, иначе зачем ему скрываться столько-то лет? Но, конечно, спросить я не осмелюсь.

Ты же знаешь мою матушку, Летти. Она станет говорить, что юной леди надлежит сдерживать свое любопытство, потому как это – неприлично. Иногда мне кажется, что моя матушка и самую жизнь полагает занятием неприличным.

Но если уж говорить о моем внезапно объявившемся кузене, то я скажу так: он просто прехорошенький! О, Летти! Ты бы видела эти глаза! Они совершенно чудесные. Огромные и преисполненные неизбывной тоски, как будто душу Патрика снедает любовь. Я у него спросила, уж не осталось ли у него в Америке невесты или хотя бы девы, чей образ он поместил в свое сердце. Патрик ничего не ответил, но по тому, как он вздохнул, я все распрекраснейшим образом поняла.

Как это романтично! Только человек с тонкой душевной организацией способен на подобные чувства! И Патрик, несомненно, именно такой человек.

На его лице лежит печать вдохновения. Я допытывалась, не пишет ли Патрик стихи, но он весьма смутился, должно быть опасаясь, что я буду насмехаться.

О Летти, он такой тихий! Случалось так, что, зайдя в комнату, я не замечала его присутствия, пока Патрик сам не обращался ко мне с приветствием.

А может, он зачарован? Или проклят? Как в той истории, которую ты мне пересказывала. Жаль, моя матушка не дозволяет читать подобные романы, полагая их неприличными. Ну да я уже говорила, что все-то интересное в жизни для нее неприлично. Ты не поверишь, но порой мне хочется совершить какое-нибудь безумство, к примеру сбежать из дому, до того в нем душно и мертво. Но ты не волнуйся, я не совершу никакой такой глупости.

Признаться, я весьма рада, что в доме появился хоть кто-то живой, с кем можно перекинуться словечком. И не беда, что Патрик не особо разговорчив – я приписываю это врожденной стеснительности, – но я уверена, что вскоре мы станем друзьями.

И об этом я, несомненно, напишу тебе в следующий раз и самым преподробнейшим

образом.

Твоя Брианна.

Дневник Патрика

Я решил вести дневник. Миссис Эвелина ведет дневник. И мисс Брианна ведет дневник. Она сказала, что все ведут дневник. Я не знаю, зачем. Но если так принято, я тоже буду.

Вначале надо написать про себя.

Я – Патрик Фицжеральд, сын Джорджа Фицжеральда и Изабеллы Доминики Марии Катарины Констансы Санчес. Мне шестнадцать лет. Я родился в Америке в поселении Оленья Кожа. Его так назвали, потому что старый Джордж всегда носил одежду из оленьей кожи. А старый Джордж первым пришел на это место и стал жить. Он искал золото. Он нашел золото. И появился город.

Я не знаю, правильно ли писать так. Но я не могу показать свой дневник мисс Брианне, хотя она очень добрая. Мисс Брианна сказала, что дневники нельзя никому показывать, их пишут для себя. Я не знаю, зачем мне писать для себя, если я и так все знаю. Но отец велел делать так, как другие. Я делаю. Я хочу, чтобы отец был мной доволен. И миссис Эвелина тоже.

Она красивая. Наверное, как мама. Маму я помню плохо. У нее были темные волосы. Отец на нее ругался.

Написал и вспомнил. А раньше я не помнил. Мы сидели в доме, и было темно. И холодно. Темноты я боюсь больше, чем холода. Мама держала меня на руках. Мама пела песню. Я забыл слова. Я глупый и постоянно что-то забываю, но сейчас мне обидно. Я не помню песни, которую пела мама!

Поставил кляксу.

Писать сложно. Пальцы устают. И еще мне грустно. Я слова забыл. Сижу вот, думаю, а в голове пусто. Отец говорил, что у меня всегда в голове пусто.

Я закончил писать дневник. Я думаю, что написал уже много и этого хватит.

Дневник Эвелины Фицжеральд

1 октября 1851 года

Мои опасения сбылись. Джордж, прослышав о появлении кузена, бросил свои «неотложные» дела и явился в дом, требуя объяснений. Конечно же, я ничего не стала объяснять, но напомнила о сыновнем долге, почтительности и манерах, каковые пристало иметь джентльмену.

Порой мне кажется, что этот человек, нервозный и несдержанный в выражениях, не является моим сыном. Его лицо – лицо моего супруга. От него же он унаследовал некоторую рыхлость телосложения, каковую стремится изжить, ежедневно делая упражнения по системе доктора Лаутера и совершая длительные – по пятнадцать-двадцать миль – прогулки.

– Матушка, – как-то сказал он мне, – поверьте, что никогда в жизни я не уподоблюсь своему отцу в последние годы его жизни.

Тогда меня до глубины души поразило презрение, звучавшее в его словах, будто бы речь шла не о родном отце, который был весьма болен и много страдал от подагры, но о человеке незнакомом и, несомненно, презренном.

Его слова привели к ссоре, и Джордж покинул дом, пребывая в состоянии гнева. Он не писал мне, а я воздерживалась от писем ему, молясь, чтобы Господь смирил его гордыню.

И вот мой сын вернулся. Он выглядел как джентльмен, и я бы сказала, что джентльмен состоятельный. Его модная одежда была роскошна, а часы на золотой цепочке – просто-таки великолепны, как и запонки, и кольца, и многое иное, чего я прежде не видела.

– В Лондоне иначе нельзя, – пояснил он, целуя мою руку. – Иначе, матушка, никто не пожелает иметь с тобой дело.

Как мне хотелось ему верить!

– И где же этот мой родственник? – спросил Джордж. Мне не осталось ничего, кроме как представить ему Патрика, надеясь, что Джордж все-таки не настолько груб, чтобы оскорбить гостя.

В Патрике я не сомневалась: его врожденная тактичность искупала неловкие манеры.

– Значит, ты – мой кузен? – Джордж отступил, разглядывая Патрика с выражением величайшего любопытства. – И ты жил в Америке? Поговаривают, что там одни дикари и индейцы.

– Да, сэр, – ответил Патрик, по привычке глядя в пол. Он редко осмеливался поднимать взгляд, словно опасаясь, что это будет воспринято как величайшая дерзость, и всякий раз, когда ему все же приходилось смотреть на кого-то, он смущался и краснел.

Надо сказать, что за прошедшие дни я привязалась к этому мальчику. Его робость, его стремление угодить, в котором не было ничего от низкой услужливости, нашли отклик в моей душе.

Он же, откликаясь на ласку, постепенно оттаивал, хотя по-прежнему отвечал на все мои вопросы кратко, но и в том виделось желание оградить меня от подробностей, каковые, по мнению Патрика, были бы мне неприятны.

– И зачем же ты приехал? – Джордж обходил Патрика по кругу, Патрик же съежился, точно в ожидании удара.

– Молчите, матушка, – велел Джордж, видя, что я вот-вот вмешаюсь. – Я не желаю зла нашему дорогому кузену. Я хочу лишь прояснить его намерения. В этом ведь нет ничего дурного, не так ли, Патрик?

– Да, сэр.

– Видите, матушка, Патрик согласен со мной. Итак, значит, мой любимый дядюшка умер?

– Да, сэр.

Уши Патрика покраснели, выдавая испытываемое им волнение. Но меж тем мальчику удалось сохранить спокойствие. Он стоял, недвижим, и отвечал на колкие вопросы Джорджа.

– Печально… прими мои соболезнования.

– Спасибо, сэр.

– И матушка твоя, стало быть, тоже преставилась?

– Давно, сэр.

– И других родственников, кроме нас, ты не знаешь?

– Именно, сэр.

– Печально… – Джордж вдруг вскинул голову и уставился в потолок, который, к слову, следовало почистить от копоти, а то и вовсе побелить наново, потому как мисс Норст, наша экономка, не единожды жаловалась, что некоторые пятна глубоко въелись в стены и, сколько бы их ни приходилось тереть, они не оттирались.

– Что ж… – Джордж держал паузу недолго. В этом он весь: ребенок, стремящийся выглядеть взросло. – Тогда я рад приветствовать моего дорогого кузена.

И он обнял Патрика.

– Матушка, – обратился Джордж ко мне. – Вам следовало бы больше внимания уделить гардеробу нашего дорогого родича. Что подумают о нас соседи, увидев его в этих обносках? А манеры? Патрик, вы ведете себя, как слуга, а не человек благородного происхождения. Признаться, меня это печалит. Но все исправимо… определенно. Мы едем в Лондон! Матушка, не спорьте! Право слово, хотя бы раз поверьте: я знаю, что делаю. Мы должны помочь нашему дорогому кузену занять достойное место в обществе…

Джордж всегда умел убеждать. И убедил меня снова. Действительно, разве плохо, что Джордж, разом перечеркнув мои опасения, проникся симпатией к Патрику? И эта поездка, пусть неожиданная, но всяко пойдет на пользу мальчику. Ему и вправду лучше показаться в обществе в компании видного джентльмена, каким стал Джордж.

Однако почему мне все еще тревожно?

Приветствую тебя, о дражайший Кэвин!

До меня дошли слухи о твоей последней проделке. Хочу сказать, что ты великолепен! Меня всегда восхищали твои фантазия и смелость. Я бы ни за что не решился на подобное… Только представляю, как визжала Х., обнаружив в шляпной коробке вместо шляпы голову. Господи, да я смеялся до колик, представляя выражение ее лица! И уж точно радует, что на пару недель старая дура избавит нас от своего присутствия. Только в другой раз, Кэвин, мы участвуем вдвоем! И на сей раз шутка будет весела.

Я везу с собой моего расчудеснейшего родственничка и полагаю, что ты оценишь этот неограненный бриллиант глупости и убожества. Пока же прошу, подыщи для него портного, дабы привести внешний образ в соответствие с внутренним содержанием. Весьма надеюсь, что в самом ближайшем времени нам получится представить моего кузена обществу. Предлагаю начать с клуба «Дрозды и собаки», я давненько там не бывал и несколько соскучился по обществу этих зануд.

P. S. Не окажешь ли ты мне любезность оплатить мой сорокафунтовый вексель Гарстону? Эта скотина грозится подать в суд, а мне совершеннейше не хотелось бы связываться с приставами.

Твой друг Джордж.

Дневник Патрика

Снова пишу. В гостинице. Мы приехали сюда с кузеном. Его зовут Джордж. Он мне не нравится. Он говорит одно, а думает другое. Я вижу, как он думает. Что я – глупый и зря появился. Я тоже так думал, но миссис Эвелина сказала, что я – тоже ее семья. Она добрая, только грустная всегда. Мне хочется, чтобы миссис Эвелина радовалась, и поэтому, когда она спросила, поеду ли я с Джорджем, я сказал, что поеду.

И мы ехали. Джордж молчал. Я тоже молчал.

У Джорджа красивые лошади, но ему наврали, что вороная чистых кровей. Мешаная она. И кость тяжелая. А когда идет, то шаг неровный, тряский. Я ему хотел сказать, но потом передумал. Он разозлится. Он похож на отца.

Он был бы доволен. Я делаю все так, как он велел. Я никому не мешаю. Я жду. И я выполню то, что отец завещал. Но мне страшно. Если меня поймают, то повесят. Я видел, как вешали старика Родди. Он украл трех коров и коня, а шериф его нашел и сказал, чтобы Родди отдал. И Родди отдал, только одну корову он съел. И денег дать штрафа у него не было, поэтому Родди повесили. Шериф положил ему на шею веревку, а потом велел тащить. И когда потащили, то Родди поднялся вверх. Его ноги дергались, а язык вывалился и почернел.

Отец старика хоронил, и мне пришлось снимать тело. Я многих мертвецов трогал. Старик Родди был самым гадким. И не потому, что грязный, а потому, что липкий какой-то.

Я думаю, что если меня повесят, то я тоже стану липким.

Миссис Эвелина будет печалиться. И мисс Брианна тоже. Я не хочу, чтобы им стало плохо. Но я не могу не слушать отца. Он разозлится. Он сказал, что если я не сделаю все правильно, то он накажет меня.

Конечно, он уже мертвый и в гробу лежит. А ремень я тоже в гроб положил. Шериф давал мне за него денег, но я решил, что денег не надо. Пусть ремень лежит в гробу.

Теперь отца, наверное, съели, а ремень попортили, но мне страшно.

Хорошо, что есть время. Я еще подумаю. Я буду думать очень крепко и начну завтра же. Джордж сказал, что завтра же мы приедем в Лондон. Мне там понравится. Но он врет. Я уже был в Лондоне. Там воняет и много крыс. И еще люди страшные. Много тех, кто курит опиум. И еще тех, кто пьет, как наш шериф. И голодных тоже много. Они худые, похожие на Седого Медведя, когда он пришел к отцу в давнюю зиму. Он просил еды. В резервацию ничего не привезли, хотя обещали. Я сам ездил. Я видел, что они умирают. А правительство обещало давать еду, если индейцы уйдут жить в резервации. Но получилось, что правительство и другие люди наврали. Это плохо.

Я сказал отцу, что надо помочь. А он сказал, чтобы я заткнулся и не мешал. Седой Медведь продал ему знание, а я ушел охотиться. Мне охотиться можно, потому что я не индеец. И я убил лося. А еще птиц и волка. Мне было стыдно, что они умирают. Я думал, что так неправильно, а отец взялся за ремень. И потом еще запер в кладовке. Там было темно и плохо. Только я все равно думал, что убил лося, и теперь индейцы смогут жить. Это правильно.

Теперь я тоже думаю, что это правильно. И еще думаю, что отец тогда ошибся. Может, он и тут ошибся? Мне не надо делать так, как он велел.

И сейчас он никак не сможет запереть меня в кладовке.

Я очень много написал сегодня. И завтра тоже напишу. Или когда-нибудь.

Милая моя Летти!

Я получила твое письмо и премного расстроилась! Неужели все на самом деле так, как ты говоришь? Это ведь ужасно! Мой брат не способен на подобное!

Я знаю, что он самолюбив, но у Джорджа доброе сердце, а то, о чем рассказала ты, способен сотворить лишь человек бессердечный вроде Кэвина Бигсби. Уверена, что все придумал он и каким-то хитрым способом, пока мне неизвестным, вынудил Джорджа участвовать в сей отвратительной забаве.

И скажу: меня опечалило, что ты, моя милая Летти, пишешь о шутке. Я вот не вижу ничего забавного в том, чтобы превратить живого человека в посмешище. И человека безответного, доброго и тонко чувствующего. Мне кажется, что Патрик распрекрасно понимает все, однако не перечит вам, позволяя злословить.

«…На нем фрак ярко-желтого цвета с ужаснейшим шейным платком, расшитым розами и настурциями. Плечи этого фрака подбиты ватой до того, что кажутся огромнейшими, а голова – крохотной. Узкие рукава делают руки похожими на палку, а полосатые брюки невообразимого кроя до того смешны, что мне с трудом удалось сохранить серьезное выражение лица, когда Кэвин представил этого уродца».

И это пишешь ты, Летти? Моя подруга, чья доброта всегда восхищала меня? Прочти свои же слова и ужаснись! Как могла ты позволить запятнать себя этой грязью? Еще ты говоришь следующее:

«Его парик – а он носит парик, потому что уверен, что именно так надлежит поступать джентльменам, – воняет свиным салом и лавандой. А кожу щедро покрывает пудра. Но забавнее всего разговаривать с ним. Он произносит слова, как попугай, не понимая значения, и потому не к месту. Верно, он чувствует, что выглядит преглупо, и оттого краснеет, особенно уши…»

Мне сложно вообразить, что вы все, и ты, и прочие, в единый миг лишились разума, поддавшись очарованию мерзопакостного Бигсби.

Конечно, может статься, что после моих слов у тебя возникнет желание навсегда позабыть про давнюю свою подругу, и если так, то лучше забудь. Я не хочу уподобляться вам.

Скажи, неужели не нашлось среди всего Лондона хотя бы одного человека, кто бы сказал вам: стойте! Оглянитесь! Подумайте о том, что творите вы!

Если нет, то это скажу я.

На том завершаю свое письмо, но все же надеюсь, что голос разума и сердца будет в тебе сильнее обиды на мои слова.

Твоя Брианна.