Фрагменты, как они есть

ОПЫТ ГРАНУЛАМИ. ВСЕ, ЧТО ПРИШЛО В ГОЛОВУ ЗА СЕКУНДУ ПЕРВУЮ, ВТОРУЮ…

Я стоял коварно с ожиданием разрешения презумпции, которую сам сочинил отвратно, но толково. В чем отвратность? В координации, которой не было. Я прошелся по комнате – нагнулся и отсеялся далее. Рассеянность – вот, что хотелось бы. Но прозаичное стеснение блестящей концентрации охватывало больше, чем лапа голодного зверя при нападении. Кратко бы выучить хотя бы какой-то острый нос, треугольник, верхушку горы, незачем знать рассуждения, которые плыли и остывали, и плесневели, которые были «до» принятого решения и т.д., и т.д. Но хотя бы лакомый кусочек – результат, что-то после знака "=". Что угодно только не эти фоновые прыжки, которые не мчатся и не стремятся со скоростью водопада – нет. Я снова сел. Они даже не толкаются между собой. Это шепот и глухой крик, который заставляет только подозревать и оставлять это разодранное предположение, потрепанное мыслью неаккуратно. Новое поползновение движется против течения. Так что же делать? Положить левую на правую? Без критики писать восторженно и смело в кантовском спокойствии или писать медленно

со всякой прочей цензурой. Я крутил на пальце кольцо от набора ключей и не гремел, но варварски надеялся на равновесие psicho в том продлении момента. Мой энтузиазм отброшенный и вялый, уже не для пользования прямого и не для созерцания, но для пропорционально-промежуточного начинания "если что" – он клеится к ощущениям, но трансцедентальный обморок меня не оставляет. Так что мысленная аберрация подкосила не только самим своим фактом, но и исказила гадание их, прогнозирование подушки безопасности, которая апатично будет следовать иерархическим принципам, душащих рано утром. О, этот полноводный кошмар, который плескается вверх тормашками, вода, заметьте, газированная, колючесть ее превосходит иглу, настолько газы остры, и поскольку на 70% я состою из воды, она дает о себе знать по утрам. Когда я пребываю в этом зажмуренном сжатом одиночестве меня коверкает отнюдь не совесть, но некоторая дамочка с рыльцем в парандже, насвистывающая в определенном контексте, сделав дыру, которая на штанах казалась бы кратером. Так вот своим мини-ртом она сделала отверстие в мое psicho, ничего нового в этих страданиях не дав, только разве что ее зажмуренные глаза звучали глухо, в них проглядывалось мучение, которое я созерцал или ел, но сам не испытывал, к сожалению, никакого наслаждения от собственного потенциального проживания вреда или, говоря обще, страдания, невыносимости. Это утренний мрак давит своим скулением и неопровержимыми танцующими ликами с колкими носами, пригвоздил их к себе временем, случайно, теперь, только теперь, они стали грязными повторениями, что сотворили повседневность.

ГЛАВА 2.

Кстати говоря, возможно все это из-за того, что однажды, я взялся за выпивку. Эта оплошность с алкоголем стала для меня недоразвитой. Объясняю, я приноровился к пиву, когда случился эпизод, требующий этого вмешательства. Мне надоело рулить в опыте предсказуемом – в стиле водоворота, вращающегося по своей оси, жаждал новизны, которая встречалась в текстах по философии и поэзии, но она, эта новизна, была чем-то подпорчена, так что плесень не забавляла. Мне пришлось искать новшества в абсурдности. Но это не чистая, сама по себе абсурдность, ее делает таковой контекст, он развеселая и притягательная юмористка – да, но мне было запрещено пить, поскольку я принимал лекарства для psicho. Потому такой рев, который издала эта комичная дамочка – почти проститутка – алкоголь, моя близкая подружка, с ней я не общался долгое, очень долгое время, так как это было вредно. Но она ждала меня все это время с распростертыми ладонями, не всеми руками, конечно, но все же. Ладоней достаточно, поверьте, такой большой промежуток не быть вместе… – можно соскучиться, а можно возненавидеть и прочее, прочее. Так вот, я напился до чертиков, так что даже заиграл между прядей моих огонек или даже кривой нимб. Мне пришлось быстро шевелить пальцами, чтобы зафиксировать этот свежий опыт, под пеной пива и прочими рыхлостями. Я остервенел, но не нес чепуху, только поверил, что являюсь гением. Мои наконечники ума плакали, так как свисали очень дисгармонично. Итак, я принялся писать, в таком духе, ничего не разберешь в голове, тем не менее, у меня быстро вылуплялось еще не назревшее, оно выскакивало как дельфин. Все же открытие дверей приглянулось, еще бы дамочка-алкоголь была симпатична, только потому, что много обещала.

Из этого всего можно сделать вывод, что если желание и представление совпадают и настает момент решения: 1) Прозябать в этом вечно вращающимся в одну сторону становлении или 2) Совершенно поддаться своему желанию-предположению, чтобы вычленить свою идею и воплотить ее, сделать лично-культовой фигурой.

Но когда мне назначил психиатр дополнительную таблетку, которая, как оказалось, обеспечила верховенство образов и их сочетаний в гипер-быстрый поток, который можно разъединить только если сильно напрячься. Слонявшаяся и плюющая мастика жизни кровожадно растягивалось шпагатом в очень трагичной вакханалии тянущихся ног. Она была черной. Матовая. И билось мое сердце украдкой под этим темным небосводом. Который еще можно назвать дирижером, который сделал из солнечного сплетения барабан, любые инструменты казались для дирижера рабочими, он ими пользовался. Эта беспробудное с шоколадным оттенком течение низвергло все в развалины, которые ощущались картинно. Рим не сразу строился.

Потому я попробовал не писать день, целый день, так как собирался умереть. Все способы – были сложные, потому умереть сладко можно только во сне или собственной смертью при одряхлении сердца, мозга. Но мне только двадцать лет. Я не знаю, как умереть. Кроме того, что если смерть является последствие замороженного полуфабриката чувств и состояний их палитры, то есть смерть есть застывший в вечности осадок жизни. Что если это так? И уйти из жизни не равно покою… Что если это так? Вот, что больше всего волновало.

С другой стороны, я был очень ненасытным, так как все воспринималось мной как каверзное, с критической серьезностью. Везде вызов, как в скорую помощь – остро, метко, необходимо. Во всем видел необъятность, так как результат не был мне близок, но и сам процесс редко, когда радовал. Акт творения воспринимался очень зорко – редко, но без внимания – часто. Акриловые нейроны визжали с первозданным ритмом печатал, как авто-программа – бешенная, бешенная скорость. До неузнаваемости самого себя. Связано ли открытие этого потенциала с таблеточкой и пониженной внезапно самокритикой? Вряд ли, но возможно. Я хочу, чтобы это было вряд ли. Что опредмечивание мой дискурс

на экране ноутбука было симфонией жизни. А музыке, кстати говоря, я страшно завидовал. Как появление этого безбашенного порыва, так и гниение в болотном цвете премножили доверие физиологическим принципам. Как иначе? До таблетки я не писал столько, кроме того, во мне сидела толстая пятая точка проблем.

Однажды, я был как под кокаином, писал и писал, и писал. Так словно могучее ветрило моих мышц воссияло призраком и было гонимо смерчем, в поисках насилия над собой, которая приносит наслаждение, так как она мне поддается как герой.

И скитания завершились счастливым концом. Незаметно и превратно, с некоторой вульгарностью. Я писал и писал, и писал. Все могло остановить, но не следовало превращаться в надменного поэта, который слагает, выпрыгивая из джинсов, не рифмы, но прекрасное сияние, от букв, каждая из которых становится вылитой. Я писал и писал, и писал. Видел только то, что внутри. Я писал, и писал, писал.

Экстремальный симптом нашествия бритого населения, которые мчатся или ползут всегда все по пропорциям стиля одинаковые. Правда, волокнистые разочарования не всегда сопутствуют, так что бросает в жар – то есть встречаются и люди с имиджем, но это такая редкость, что хочется чихнуть и сдуть их воздухом своей дырявой – из двух дырок фабрики. Как они ходят? Еле шевелятся, несмотря на быстроту, конечности сгибаются атрофировано, с дискомфортом, для них это напряжение души, голени и носа, который дышит уже слишком часто. Привычка спешить находится в сердце почти каждого, шатание в направлении компаса – ровное или нет, сбивает их с толку, вонзая хитрость походки, не прыская универсальной маркой. Они спешат, потому как сейчас им холодно или просто не могут "быть здесь и сейчас" – это правда, но не вся, как бы ее следует откорректировать надежно. Находиться здесь и сейчас, когда получил признание и стал даже учителем человечества, как мессия, очень удобно, все привилегии держатся за вас, господин.

Долго размышлял с несуразным инстинктом одухотворения, вернее, потребности в том, что прекратить любовное отношение к своему психиатру. Я только содействовал скрипучему синдрому беспрекословности относительно Юрия Сергеевича, относительно его преломляющейся картиночной броскости. Она вздымает и ставит на голову, так что кровь приливает остроумно и держится как в бассейне со стоицизмом и катастрофической балансировкой. Которая ввергает в покой, казалось бы. Но это вовсе не так. Когда вы смотрите в что-то неподвижное, вы можете отождествиться с этим, замереть, но чаще происходит противопоставление. И это терпимо.

Я предполагаю такое заключение: гении отличаются от среднего класса очень тонко. В речи это непоправимо незаметно, что ж, продолжу. Адекватными мыслями называл мой отец все подряд почти, что-то только ввергалось с неким опрятным рождением, без нагромождения и лестными замашками. Отец мой считал их – эти мысли – голосом судьбы, которые вещают внезапно и приходят как дитя или озарение. Если что-то выглядело просто и с пикантностью, то пусть это останется в рамочке. Обязательно надо прибить это насекомое с легкостью, чтобы не поломать крылышки – повесить в рамочку со стеклом. Каждая фраза, с которой он оказывался солидарен и если она была близка ему, то отсюда следовало неприхотливое обязательство превратить это в аксиому. Прославлять ее на коленях почти что… Стыд перед примитивизмом был настолько стеснен, что даже походил на камень. Рваные, отодранные представления – их куски, одетые в ненужные аксессуары, которые ничего-ничего не обозначают. Просто так выглядят. Были достоинством моего отца. Если вдруг я думал также, как и он – это превращалось в открытие. Затем праздновалось за мини-столиком в голове. Лихо мычать и с претензией у отца получалось несравненно. Но к черту его. Чтобы вдоволь возмущаться, надо искрить в разных ипостасях, язвить зверски.

Как-то раз я пошел к психологу. Мультяшный опыт. Но с намеком на мелодраму. Она говорила, что все мы воспринимаем через уже прожитое или уже ощутимое. Этот пример поражает своей узостью, в хорошем смысле этого слова. Только вот адаптация ко всем шероховатым теориям с длинной шерстью не применим. Кант считает, что существует чистое знание – трансцендентное или иное знание apriori. Оно может быть аналитическим или синтетическим. Дело в том, что по своим критериям я утратил испытание новизны при чтении, и писанине. И с этой жалобой рванул к Оксане Алексеевне. С надеждой, как это всегда бывает, что она раскроет карты. Но она их только спутала, нажав потным пальцем, немного соскользнув и задев все прочее. Она не просто предположила, но утвердила как бы занозу далее. Кроме того, это обоснование было крайним и слишком заезженным. Так что вульгарность кодировалась, чтобы снова не стать подобием интеллектуального совершенства. К чему этот обман? С внешностью отчаявшегося понятие провоцировало антисостояние своего эпизода оформления. Даже ему было стыдно за словечки и переодевание, которым смутила и в которое заставила одеться эта дамочка. Как это несносно. Оксана Алексеевна была чертом с бледной кожей и толстым лицом, так что притягательности нигде не наблюдалось. Но что уж там – лицо, жирные фразы, без костей. Каркас совершенно отсутствовал. Соблюдение некоторого закона в свою пользу шаталось с скоростью гиперкара Devel. Зачем мне это прославление уверенности, в местах, где я вижу только сомнение. Зачем мне это? Так еще платить за это деньги, за экскурс в псевдо-философию. Спорить с ней равно подрыванию авторитета. Психологи, даже клинические являются телами без костей. Они выбрали удобные выдумки и порхают ими до усталости. Так что это усталость дает плоды в форме гнилой мухи. Но заметьте, есть мясо, гнилая муха – это уже что-то, правда неприменимое почти нигде, но бросить ее в глаза можно, так чтобы она застряла. Как и сделала Оксана Алексеевна. Бросалась мячикам из мух , кружкам, размером с точку. Это были антивитальные осадки. Кислотный дождь. Но выглядел он с взглядом на ее авторитет очень примечательно, но отнюдь не гибко. Ее теория не сгибается вовсе. Она прямее прямоты. Как это уродливо.