Фрагменты
Шрифт:
Да, день 15 апреля надо было пережить. Это почувствовал даже я, оставивший театр одиннадцать лет назад. А каково было тем, кто всю четверть века или около того отработал в этом деле?
Когда на экране возник слайд с Олегом Ефремовым, в зале произошло то, чего не могло не произойти: овация. Зажгли свет. Взволнованный Ефремов — он находился среди зрителей — встал. Аплодисменты длились и стихли только тогда, когда он опустился на место. То же повторилось с Галей Волчек, и это было «не слабо», как теперь говорят.
Но вот на экране мелькнул — не Олег, не Галя, не Женя Евстигнеев, а Аркадий Исаакович Райкин… в качестве отца Кости Райкина, нынешнего артиста нынешнего «Современника», который как раз сейчас и комментирует кадры, проецируемые
Что ж, это тоже входит в «повестку дня», который предстояло пережить и обдумать, — как и то, например, что состав людей, пришедших поздравить «Современник», во многом случайный, непривычно пестрый… впрочем, если и непривычно, то по сравнению с теми, давно отошедшими днями нашего театра. Сейчас это как раз привычно. Обыкновенно. Все правильно. Иначе и быть не может.
На экране — Паулус, Даль… Да, «иных уж нет, а те далече».
…Уже незадолго до конца его тридцатидевятилетней жизни на какой-то встрече со зрителями Далю пришла записка: «Олег Иванович, у Вас есть друзья? Кто они?» «Друзей у меня нет, — отвечал Олег. — Они у меня были. Влад Дворжецкий, Володя Высоцкий… — Потом помолчал, глядя по своей обычной, мрачноватой манере последних лет внутрь себя, и добавил: — Я чувствую, что они меня ждут…» Когда очевидец рассказывал эту жуткую историю, я не удивился. Дело шло к тому. Безвкусная, кощунственная по отношению к себе фраза была сказана без тени рисовки и абсолютно искренне. Прошло несколько месяцев, и Олега Даля не стало…
У поэта Арсения Тарковского сказано так:
«Не описывай заранее Ни сражений, ни любви, Опасайся предсказаний, Смерти лучше не зови!»А герой одного из рассказов Эдгара По постоянно чертыхался: «Черт бы меня взял» да «черт бы меня побрал». И черт его прибрал-таки. Напоролся он в темноте на проволоку, и отлетела к черту голова. Что-то подобное я встречал и в русских сказках… Да что говорить: произнесенное вслух слово — вещь не пустая.
«Слово — только оболочка, Пленка жребиев людских, На тебя любая строчка Точит нож в стихах твоих…».Когда от разрыва сердечной аорты в одночасье не стало Павла Луспекаева, я провожал его тело, которое увозил в Ленинград студийный «рафик». В морге больницы Склифосовского мы прощались. Я был в состоянии шока, к тому же хотя и не сильно, но пьян. Страха перед мертвым телом не было. Прощаясь с покойным, я пробормотал что-то вроде того, что сказал со сцены Даль.
Вечером того же дня от сильного удара об угол шкафа у меня произошло сотрясение мозга, и я оказался в Боткинской больнице. Когда пришел в сознание, обнаружил, что все лицо у меня синее. Кровь вышла на поверхность, и я остался жив.
Те дни были чрезвычайно трудными днями в моей — в общем счастливой — жизни. Я катился вниз и спешил к идиотскому концу, не сделав очень многого из того, что было мне, видать, написано на роду. Этот случай предостерег меня. Еще не бросив пить окончательно, я сумел взять себя в руки, и это дало мне возможность заняться делом, то есть трудиться дальше в меру отпущенных сил и способностей, которые, как известно, хотя и не зависят от нас, но требуют реализации. А если мы с ними поступаем нерачительно, то совершаем грех. Не перед собой, даже не перед людьми, а перед чем-то высшим — не умею сказать, перед чем… И стоп. И точка. И как бы ни были скромны
«Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному», — говорит пушкинский Пимен, говорит Пушкин.
Мог ли Даль сказать это о себе? Вот вопрос, который и по сей день не дает мне покоя. В попытке разобраться я начал записки о моем покойном товарище, талант которого был незауряден, прекрасен и мучителен для него самого…
Хоронили Высоцкого. Олимпиада. Жара. На Ваганьковском — те, которые туда попали. Свежевырытой могилы Олегова друга не видно: вокруг нее толпа. Даже не слышно, что над ней говорят. Это, в сущности, и не важно. Вовсю светит, палит солнце. Резко слышно, как шаркают ноги по асфальту кладбища. Женщины — в черном. Вижу опухшие от слез и усталости лица Беллы Ахмадулиной, Люды Максаковой, актрис Театра на Таганке. Кто-то пытается подойти, пробиться к могиле, я стою чуть в стороне, понимая, что это бессмысленно да и, вообще-то, не обязательно.
Там, где стою я, есть пространство. Рядом — сосредоточенное лицо Аллы Демидовой. Слева от меня — Олег Даль. Трезвый, тоже сосредоточенный, внешне спокойный. На нем коричневый летний пиджак в белую полоску. Он молчит и смотрит туда, откуда уже доносится стук молотков. Поморщился, словно от мелкой неприятности. Ко мне подходит Галина Волчек. Она, как и Демидова, в черном. Шепчет: «Может, хоть это на него произведет впечатление?» Это она — о Дале. Я машинально отвечаю что-то вроде: «Хотелось бы». Но сейчас мне, как и всем, впрочем, не до Олега. Сейчас заканчивается последний акт другой драмы. Осталось только закрыть занавес и разойтись по домам. А потом разговоры, обсуждения, истинная горечь воспоминаний и ярмарка тщеславия; пьянка у одних, горе у других, размышления и очередные дела у третьих.
Мог ли я предполагать, что тогда, в тот солнечный июльский день 1980 года, на Ваганьковском я в последний, последний, последний раз вижу Олега Даля живым?! А может быть, мы еще где-нибудь мельком пересеклись: на премьере в Доме кино или просто на улице? Нет. Он занят своими делами, я — своими. Дел у всех по горло. Я слышу о нем: где-то снимается, кажется, с Табаковым; еще какие-то планы. В Ленинграде, где в это время снимаюсь я, в номере гостиницы смотрю Даля в телефильме «Принц Флоризель». Неровно. Иногда даже кажется, что его партнер, Игорь Дмитриев, играет точнее, в жанре… И вдруг замечательный далевский кусок! Нет, все-таки Даль есть Даль! И вдруг опять слабо, как, к сожалению, нередко у него в последнее время: не сводит концы с концами, путает краски… Ах, вот опять взлет! Ну, наконец снял этот идиотский дамский парик. Свои прекрасные волосы, улыбнулся своей далевской улыбкой… Титр: «Конец фильма»…
Олег Даль на похоронах Владимира Высоцкого. 1980
— А Даль-то поступил к нам в Малый!
— Ну да?
— Да, репетирует у Львова-Анохина в «Фоме Гордееве» роль Ежова.
— И как?
— Знаешь, потрясающе! На первой репетиции с листа так прочел, что все в отпаде… У нас в Малом от такого отвыкли. Все-таки он поразительный!
Значит, Даль в Малом. Вернулся на круги своя. Начинал там студентом, считал себя учеником Бабочкина (хотя не учился у него). Мы с ним оба сходились в любви к таланту Бориса Андреевича, оба считали его истинно большим актером, часто обсуждали, разгадывали актерскую его природу — то, что разгадать нельзя, но о чем всегда интересно потрепаться в гримуборной перед спектаклем. И вот Бабочкина давно нет в академическом Малом, а неакадемический Даль — в академии… Интересно… Надолго ли? Когда Даль уйдет и как? Поскандалит или тихо-тихо соберет свои пожитки, сложит, скудные, в актерскую котомку, скажет, присвистнув, как Аркашка Счастливцев: «А не удавиться ли мне?» — и айда из Керчи в Вологду…