Французская литературная сказка XVII – XVIII вв.

Перро Шарль

Пока они таким образом беседовали — и скорого конца той беседе не предвиделось, — . вдруг появилась на колеснице слоновой кости одна из фей, а с нею женщина, очень красивая, хотя и в летах. В то же мгновение прекрасная птица проснулась и, усевшись Сапфиру на плечо, откуда ни за что не хотела улетать, стала осыпать его всеми доступными для птицы ласками. Фея сказала Серпентине, что довольна ею; затем, оказав Сапфиру всяческие знаки внимания, представила юношу его родственнице, тетке Аглантине, ибо женщина, которую она привезла с собою, и была вдова Диамантина.

После поцелуев и объятий фея коснулась волшебной палочкой своей двухместной колесницы и превратила ее в четырехместную; она и Аглантина сели в глубине, а Сапфир (по-прежнему с прекрасной птицей на плече) и Серпентина — на переднем сиденье. Фея послала одного из своих пажей известить свиту принца, что она может короткими переходами возвращаться во дворец Перидора и что прекрасная птица найдена. Оказав эту маленькую любезность, она подняла колесницу в воздух. Несмотря на быстрое путешествие, Сапфира и Серпентину одолевали мысли, рожденные и радостью свидания, и концом их разговора: ничто не сравнится по быстроте с мыслями влюбленных.

В этом расположении духа прибыли они во дворец Перидора; короля перенесли из комнаты в переднюю, где было больше воздуха; каждую минуту ждали, что он вот-вот скончается. Когда колесница еще только приближалась ко дворцу, прекрасная птица слетела с плеча Сапфира и, устремившись, сколько позволяли крылья, к больному королю, вернула ему здоровье: ведь Констанция — а то была она, и к ней вернулся прежний облик, коего не мог забыть ее дорогой Перидор, — всегда заботилась о здоровье супруга больше него самого. Она высказала ему и сыну, какое удовольствие испытала от новой встречи с ними, и одновременно заверила фею в самой пылкой и нежной своей признательности; чувства свои она изливала все разом, сумбурно, как и подобает в крайней радости и удивлении, — и в этот миг в воздухе показалась еще одна повозка. То была колесница другой феи (как вы помните, я с самого начала говорил, что их две), которая везла с собою Диамантина. В наказание он лишился семьи и пребывал взаперти в замке феи — меж четырех стульев и в полной неподвижности. Охваченный неведомой ему прежде страстью, в твердой решимости хранить верность супруге, он нашел Аглантину прекраснее, чем когда-либо; примирение их было самым нежным и искренним.

Юные наши влюбленные стояли посреди столь бурных благодарностей и всеобщего ликования в непередаваемой растерянности. И тут феи, взяв Серпентину за руку, неожиданно заявили обоим королям и обеим королевам: «Вы даже не спросите нас, кто эта красавица: лишь чрезмерная радость извиняет вашу безучастность». И, показав Серпентине на Аглантину с Диамантином, продолжали: «Вот те, кому ты обязана своим рождением». Благородство чувств и пылкость сердечных порывов пробудили в ней при этих словах такую радость, в которой соперничать с нею мог один лишь Сапфир. После нежных объятий и поцелуев вновь соединившейся семьи феи предложили устроить свадьбу Серпентины и принца Сапфира, и все их поддержали. И через многие годы сердца влюбленных оставались по-прежнему верны друг другу. Феи стали гостьями всех трех свадеб: ибо свадеб было три, не думаю, чтобы кто-то стал со мною спорить; а потом все зажили разумно и счастливо.

Вольтер [122]

Что нравится дамам [123]

В то время как дневное божество На Африку свой пламень обращает, У нас же кратко царствие его, И зимний вечер рано наступает — Покончив с ужином, [124] возьмусь-ка я, Чтоб разогнать вечернее унынье, Рассказывать, любезные друзья, [125] О

бедном, но отважном паладине: Его же имя было — Жан Робер, А сюзерен — великий Дагобер. [126] Он возвращался из святого Рима, [127] Превосходящего античный Рим; Добычею служили пилигриму Не лавры, в битвах сорванные им, Но индульгенции и отпущенья, Молитвы, образки и разрешенья. Он вез немало этого добра, А денег мало; ибо благоденство Дарила та суровая пора Не рыцарям, а только духовенству. Мессир Робер, короче, в мире сем Владел конем, оружием и псом; Зато ему природа подарила Красу Адониса, Геракла силу; Он молод был, отважен и умен, Что ценится равно у всех племен. Лютеция [128] была уж недалече, Как в роще, окаймлявшей Шарантон, [129] С косою русой бойкая Мартон Попалась, на беду, ему навстречу: Изящный стан, подол не так длинен, Чтоб скрыть очаровательные ножки; Букетик роз и лилий вместо брошки, Завидуя красе ее ланит, Меж пары крепких яблочек торчит, Подобных алебастру белизною; Подъехав, рыцарь видит пред собою Прелестнейшее личико, из тех, Что вводят даже праведного в грех. А в общем, эта нимфа молодая, Передником корзинку прикрывая, Во всеоружье всевозможных чар Несла сырые яйца на базар. Мессир Робер, желаньем пламенея, С коня соскакивает перед нею: «Все двадцать золотых, что я имею, Я вместе с сердцем вам готов под несть!» Смущается Мартон: «Какая честь!» Робер красотку обнимает смело [130] — И пали наземь два сплетенных тела, И только захрустела скорлупа. Робер не видел — так любовь слепа, — Что конь, не чувствуя хозяйской власти, Умчался прочь, испуган буйством страсти: Его монах прохожий изловил И в монастырь неспешно потрусил. Когда ж, наряд оправив честь по чести, Спросила плату с рыцаря Мартон, Увидел тот, растерян и смущен, Что лошади с казною нет на месте. Робер попал в хороший переплет: Мартон оскорблена и жаждет мести, И Дагоберу жалобу несет: Ее-де изнасиловал мошенник, А главное, сулил, а не дал денег. Король сказал: «Претензия ясна. Итак, насилье — главная вина. Но быть судьей такого рода жалоб Моей супруге Берте [131] надлежало б: Свою обиду выскажите ей, И наказанье понесет злодей». Мартон идет и к Берте с той же речью; А та при всем своем добросердечье Строга и непреклонна, как скала, В вопросах целомудрия была. Вот Берта собрала в судебном зале Большой совет блюстительниц морали; [132] Мессир Робер с повинной головой Предстал обезоруженный, босой, Признался им, как, проезжая лесом, И впрямь он согрешил, попутан бесом, И как об этом сожалеет он, — И тут же к смерти был приговорен. А рыцарь был уж так хорош собою, Румян и строен и во цвете лет! Пролили королева и совет Слезу над обреченной красотою; Вздохнула, пригорюнившись, Мартон — Все пожалели рыцаря. А Берте Припомнился тогда один закон, Способный бедняка спасти от смерти, Коль Бог его умом не обделил — С условием, чтоб он определил, Придерживаясь веских оснований, Что всякой женщине всего желанней. Ответ же должен точен быть и прям, И в то же время не обидеть дам. И вот решением всего совета Роберу задали загадку эту, А Берта сердобольная над ней Позволила подумать восемь дней. Робер поклялся пред честным советом, Что равно в срок он явится с ответом, Отвесил дамам вежливый поклон И удалился, в думу погружен. Он думал: «Как же это без обмана Сказать, что каждой женщине желанно, Да ни одну не рассердить? Увы, И так уж не сносить мне головы, А чем такие сложности, по чести, Уж лучше быть повешенным на месте!» Пошел Робер, куда глаза глядят; У жен, у дев он спрашивал учтиво, Чем женщины особо дорожат? Ответы были все разноречивы, К тому ж злодейки лгали все подряд: Несчастный рыцарь жизни был не рад. Закатывалось солнце дня седьмого, Когда вдали, под сению дубровы, Увидел он пленительнейших дев, Плясавших в хороводе на поляне: [133] Виясь, играли складки легкой ткани. Красы прозрачной дымкою одев; Зефир душистый, вея меж дерев, Волну кудрей подхватывал, буяня, А легкие стопы касались трав, Не сбив росы, травинки не примяв. Мессир Робер, иной не зная цели, Как расспросить об окаянном деле, Приблизился — но все исчезло вдруг, Лишь сумерки сгущаются вокруг. А перед ним, подпершися клюкою, Стоит старуха, скрюченная вдвое: [134] До подбородка крючковатый нос, На черепе клочки седых волос, Беззуба, красноглаза и согбенна; Морщинами изрыт землистый лик; Вкруг дряхлых бедер — ветхий половик, Едва лишь доходящий до колена. Перепугал героя этот вид. Она же дружелюбно говорит: «Дитя мое, я вижу, вы угрюмы, И вас томят мучительные думы. Откройтесь мне: на свете много мук, Но излиянья душу облегчают. И утешение находишь вдруг. Я знаю много: годы умудряют. И многим несчастливцам мой совет, Случалось, помогал избегнуть бед». «Ах, добрая душа, — Робер ответил, — Какой совет теперь меня спасет? Своею жертвой рок меня наметил, И завтра я взойду на эшафот, Коль не скажу в совете королевы, Что любо женщинам, не вызвав гнева». Старушка говорит ему: «Сынок, Ко мне вас привела Господня воля: Без страха ко двору явитесь в срок, Бояться казни вам не надо боле. Со мною вместе вы должны пойти, Секрет я вам открою по пути. Но за спасенье право я имею От вас вознагражденье обрести: Возьму я то, что мне всего милее. Неблагодарность всех грехов черней: Клянитесь же красой моих очей, Что будет все по моему желанью». Сдержав улыбку, дал он обещанье. «А вы не смейтесь: речь не о пустом», — Заметила карга. И вот вдвоем Они пред королевою предстали. Немедленно судилище созвали, И рыцарь так держал пред ним ответ: «Сударыни, я знаю ваш секрет, Проведал ваше главное пристрастье Везде, всегда, в былом, теперь и впредь: Не в том любая дама видит счастье, Чтоб множество любовников иметь; Но всех сословий жены, девы, вдовы, Дурны, красивы, ласковы, суровы — Желают все, по мненью моему, Любой ценой главенствовать в дому. Для женщин власть всегда на первом месте; И в этом я уверен, хоть повесьте». Признавши справедливость этих слов, Решили дамы, что ответ толков. И Берте руку целовал с поклоном Оправданный Робер, когда пред троном Предстала грязная, в лохмотьях вся Старуха, правосудия прося И следующим образом взывая: «О Берта! О владычица благая, Чей слова лжи не вымолвил язык, Чей острый ум все сущее постиг И чья душа полна благоволенья! В долгу сей рыцарь за свое спасенье Передо мной и мудростью моей: Он клялся мне красой моих очей Награду дать по моему желанью: Пускай теперь исполнит обещанье». Робер сказал: «Она права во всем: Я рад бы за. добро воздать добром; Но двадцать золотых, вооруженье И лошадь — было все мое именье; А инок некий, блудом возмущен, И это взял, когда я был с Мартон. И со спасительницею своею Сейчас я рассчитаться не сумею». Выносит королева приговор: «Добро вернут; наказан будет вор. И дело может мирно разрешиться Ко благу всех участвующих лиц: Пусть двадцать золотых возьмет девица По уговору и взамен яиц; Коня дадим почтенной этой даме, Оружье же останется за вами». «Спасибо, — молвит старая, — суду; Но не коня имела я в виду. Не нужно мне Робера достоянье: Лишь сам Робер и есть предмет желанья. Хочу царить я в сердце у него И чтобы жил он в счастии со мною. Ревнивым сердцем жажду одного: Сегодня ж ночью стать его женою». Услышав сей нежданный монолог, Робер хладеет с головы до ног; Потом он поглядел, набравшись духу, Внимательно на жуткую старуху — И, в страхе отшатнувшись, еле смог Дрожащею рукой перекреститься И жалобно к судилищу воззвать: «За что посмешищем я должен стать? Да лучше уж извольте приказать На чертовой мне бабушке жениться! [135] Старуха бредит, выжив из ума». А та гнусит чувствительно весьма: «О, сколь жестокое пренебреженье! Неверный! Все мужчины таковы. Но хоть я не мила ему, увы, Моя любовь осилит отвращенье: Я им пленилась — и его пленю. Была б душа; и пусть я, без сомненья, Красу уже недолго сохраню — Зато, не расточась в пустых порывах, Созрели чувства; знаньем изощрен, Развился ум: ценил же Соломон Разумных женщин выше, чем красивых. [136] Конечно, я бедна, но что с того? Ведь бедность не бесчестит никого. Иль счастлив брак лишь роскошью постели? Вы сами, государыня, ужели, Прильнув на пышном ложе к королю, Сильнее любите, чем я люблю? Пример нам — в Филемоновом уделе: Любя Бавкиду [137] и любезен ей, Он век был счастлив в хижине своей. Лихие скорби, порожденья злата, Под сельским кровом неизвестны нам; Где нету роскоши, там нет разврата: Мы служим Богу, мы равны царям; Мы — основанье славы государства; Мы доблестных рожаем вам солдат; А разве ваши принцы заселят, Как бедный люд, обширнейшие царства? Коль материнским счастьем увенчать Мои надежды небу не угодно, Гимен иные блага может дать: Цветы прекрасны и когда бесплодны. И буду я до гробовой доски На дереве любви срывать цветки». [138] Старуха, говоря таким манером, Сумела тронуть дамские сердца: Не миновать несчастному венца. Что делать? Слово, данное Робером, Велит и отвращенье превозмочь. А дама пожелала непременно Верхом, в его объятиях, степенно Проследовать в убежище Гимена. И было все исполнено точь-в-точь. И вот с челом, покрытым мрачной тенью, Обняв супругу, едет наш герой, Стыдясь людей, дрожа от отвращенья; Он был бы рад спихнуть ее долой Иль утопить — но совладал с собой: Законы рыцарства — не то, что ныне, — В то время почитались, как святыня. Стремясь его уныние развлечь, Дорогою жена заводит речь Про подвиги былого поколенья: Как Хлодвиг [139] трех союзных королей Во оны дни убил рукой своей И как снискал у Господа прощенье; Как Божий голубь на глазах у ней Для короля Реми принес елей, И было то небесное знаменье, Чтоб принял он помазанье в крещенье. Она искусно строила рассказ, И ум, и сердце трогая зараз; В нем были и мораль, и остроумье, Которые наводят на раздумье, В сюжет занятный как бы между строк Включая ненавязчивый урок. [140] И дивны рыцарю рассказы эти: Внимает он, забывши все на свете. То слушает — и к ней его влечет, [141] То глянет на нее — и обомрет. Но вот чета подъехала к лачужке — Жилищу предприимчивой старушки. За брачный пир усажен был супруг Вкусить стряпни ее немытых рук; Убог

был стол: здоровая диета, Как вчуже мудрецы внушают свету. Треногий столик молодой семьи Хромал, подгнивши; в этом же недуге Потрескивали шаткие скамьи. Потупив очи, кушали супруги. Но старушонка оживить обед Взялась изысканнейшей из бесед: Ее остроты были метки, милы И так уместны, что нетрудно было Принять их за свои. И наш герой Повеселел и был готов порой К ее уродству отнестись терпимо. Но кончен пир. Жена без лишних слов Препровождает рыцаря в альков. Душа его отчаяньем томима, Любую смерть он рад бы предпочесть, Но как же быть? Всего превыше честь. Он слово дал, и зло непоправимо. Не простыни, которые изгрыз, Казалось, легион голодных крыс, Не эта рвань, что прикрывала косо Тюфяк в последней степени износа, Его смущала: это полбеды. Гимена неизбежные труды В ужасном свете перед ним предстали. Он думал: «Это мыслимо едва ли! Мне в Риме, правда, довелось слыхать, Что благодать на все дарует силы; Но тут бессильны я и благодать. Жена добра, умна — все это мило, Но в щекотливом случае таком Что делать с добротою и умом?» Так добрый рыцарь сетовал. Но все же Прилег на край супружеского ложа. И холодность, обидную жене, Он попытался скрыть в притворном сне. Но, ущипнув притихшего соседа, Старуха молвит: «Спите, милый друг? Прелестник злой, жестокий мой супруг, Я ваша: увенчайте же победу. Стыдливости несмелые мольбы Умолкли, перед чувствами слабы: Пожните эти нежные трофеи! Ах, скольким мукам Ты обрек, Господь, С невинностию спорящую плоть! Я обмираю, таю, пламенею! Не в силах я соблазн преодолеть: Приди, я стражду, не могу терпеть! Смотри, ты клялся: с совестью не балуй!» Отважный наш Робер был добрый малый, И набожный, и честный: потому Старуху жалко сделалось ему. «Мадам, — он молвил, — я бы счел за счастье На вашу страсть ответить равной страстью, Но я не в силах». Старая в ответ: «Кто молод и благого полон рвенья, Тому задач невыполнимых нет, Была бы воля, доблесть и уменье. А при дворе какую славу вам Стяжает подвиг этакий у дам! Так в чем же вашей хладности причина? Противен запах вам или морщины? Герою ли теряться! В чем вопрос? Глаза закройте и заткните нос». Мессир Робер, неравнодушный к славе, Почел за долг, сомнения оставя, Победу одержать любой ценой: Он принял вызов и готов на бой. Зажмурился Робер, призвавши Бога И молодость свою себе в подмогу — И воля одолела естество. «Довольно, — дама ласково сказала. — Я вижу, что добилась своего. Мое над вами полно торжество — Я только этой власти и желала. Смотрите, сын мой, я была права: Жена и вправду в доме голова. Признайте же законом, милый витязь, Мою опеку с нынешнего дня. Велю вам для начала — подчинитесь! — Открыть глаза и глянуть на меня». Робер глядит: в каких-то незнакомых И освещенных с пышностью большой, Занявших место хижины хоромах Под пологом с жемчужной бахромой Богиня возлежит или принцесса: Что живопись Ванло [142] иль Апеллеса, [143] Лемуан, [144] Пигаль, [145] сам Фидий, [146] наконец! — Пред ней и кисть бессильна, и резец. Казалось ослепленному Роберу, Что, в томной неге разметав власы, Ему сама влюбленная Венера Явила сладострастные красы. «И я, и замок — ваши по условью, — Прекрасные уста произнесли, — Вы безобразьем не пренебрегли, И красота венчает вас любовью». Конечно, вам не терпится узнать, Какая дама рыцаря сумела Прибрать к рукам, а после обласкать? Так то была волшебница Ургела. [147] В беде французских рыцарей она Не раз спасала в оны времена. Блаженный век, что не смущался чудом! Век добрых бесов, фей и домовых, Друживших запросто с крещеным людом! Они давали пищу пересудам Под древним кровом замков родовых. У очага, в одном семейном круге Родители с детьми, соседи, слуги Заслушивались, если за ночлег Про духов врал прохожий человек. Теперь в загоне демоны и феи; В умах живут лишь здравые идеи, А милые фантазии мертвы; Одна рассудочность уныло чтится; Все гонятся за истиной, увы! Ах, есть, поверьте, толк и в небылице.

122

Франсуа-Мари Аруэ, писавший под псевдонимом Вольтер (1694–1778), стал символом эпохи Просвещения. Скромный буржуа, он был наперсником и советником королей. Французское правительство сажало его в Бастилию, отправляло в ссылку и поручало тайные дипломатические миссии. Философ-энциклопедист, историк, публицист, защитник невинно осужденных, властитель дум просвещенной Европы, он был авантюристом в душе, создал себе состояние финансовыми спекуляциями. Плодовитый писатель, он мечтал обрести бессмертие как эпический поэт («Генриада», 1723) или трагический («Эдип», 1718; «Заира», 1732; «Магомет», 1742, и др.) и считал безделицами свои философские повести («Задиг», 1747; «Кандид», 1759, и др.), которые только и сохранились в памяти читателей. Его книги запрещались королевской и папской цензурой, приговаривались к сожжению и читались во всех европейских странах.

В России произведения Вольтера переводились с 1750-х годов.

123

Первое издание вышло без указания места и года и без ведома автора в конце 1763 года. В нем было немало ошибок, на которые Вольтер сетовал в письме (1.1.1764) к своему издателю Ги Дюшену, который вскоре опубликовал подлинный авторский текст. На титульном листе, правда, предусмотрительно значилось: «Везде, у французских книготорговцев, 1764». Читательский успех сказки был велик. Фавар и Вуазенон создали по ее мотивам 4-актную музыкальную комедию «Фея Уржела» (1765: композитор Дюни, балетмейстеры отец и сын Лаваль), впервые представленную придворной труппой перед их королевскими величествами 26 октября 1765 года. В 1906 году либретто балета-пантомимы «Что нравится дамам» опубликовал Луи-Анри Буралшион (под псевдонимом Л. Анри).

124

В отличие от современных французов (утром — первый завтрак, днем — второй, плотный завтрак, в 6–7 часов — обед и, редко, поздно вечером — ужин) французы XVIII века завтракали, обедали и ужинали приблизительно в то же время, что и мы. Первая традиция ориентирована на городского жителя, у которого фиксированный рабочий день, вторая — на крестьянина, занятого физическим трудом, подчиняющегося световому дню.

125

Подобный зачин, описывающий, как рассказывалась эта сказка, вводящий фигуру повествователя, довольно часто встречается в произведениях XVII–XVIII вв. Но Вольтер рисует скорее не светский салон, а сельские посиделки (в финале упоминается родовой замок).

126

Дагобер. —Дагобер I, король франков (629–639). В народных легендах рисуется как идеальный, мудрый правитель. Исторический Дагобер был не столь уж «добропорядочен» — так, он был троеженцем.

127

Из святого Рима. — Оттуда возвращался и муж из сказки Лафонтена «Собачка, которая разбрасывала драгоценности». Издевательское соединение сакральной и любовной тем Вольтер подчеркивает вводом фигуры монаха, ворующего «испуганного буйством страсти» коня. Далее сходным образом описывается брачная ночь со старухой — «набожный», «благого полон рвенья», «призвавши Бога». В отличие от Лафонтена, Вольтер в эти годы последовательно осмеивает, разоблачает католическую религию, церковь.

128

Лютеция— древнее название Парижа, ставшего столицей при короле Хлодвиге (486).

129

Шарантон —предместье Парижа. Рядом — Венсенский лес.

130

Французские авторы трактатов о любви от трубадуров («Искусство пристойной любви» капеллана Андрея, 1180) до Стендаля («О любви», 1820), противопоставлявшие «высокую» страсть «низкой». не считали для дворянина зазорным насиловать крестьянок.

131

Берта —в средневековых сказаниях тип скромной, рассудительной королевы. Историческая Берта Большая Нога (ум. в 783) была супругой Пепина Короткого и матерью Карла Великого.

132

Вольтер пародирует куртуазные «суды любви», описанные в литературе XIII–XIV вв.

133

Поверье о танцах фей (эльфов, русалок) распространено по всей Европе.

134

Пленительнейших дев… старуха, скрюченная вдвое. —В литературных сказках страшная и прекрасная ипостаси фей чаще всего представлены двумя персонажами. Их объединение (как в сказках Вольтера и Казота) — явление достаточно редкое, нарушающее, пародирующее канон.

135

Прием сбывающегося богохульства или проклятия, встречающийся в фольклоре, широко использовался позднее в фантастической прозе романтиков.

136

Вольтер создает комедийный эффект, противопоставляя «Песне Песней» «Книгу Премудрости Соломона» и «Книгу притчей Соломоновых» («Что золотое кольцо у свиньи, то женщина красивая и — безрассудная» — «Книга притчей», II, 22).

137

Рассказ Овидия об образцовых престарелых супругах использовал Лафонтен в стихотворной новелле «Филемон и Бавкида» (1685).

138

Пародийный ответ на призыв Ронсара («К Кассандре», 1553) сорвать цветок юности, не дожидаясь старости.

139

Хлодвиг— Хлодвиг I (ок. 466–521), король франков (481–521), под влиянием святого Ремигия (ок. 437 — ок. 530), епископа Реймского, принял католичество в 496 г. после победы над аллеманами. Как рассказывает, опираясь на народные легенды, Григорий Турский в «Истории франков» (579–592), Хлодвиг силой и хитростью погубил многих франкских королей (Зигиберта, Харариха, Рагнахара и др.) и присоединил их земли к своим.

140

Это требование, восходящее к Горацию, — непременное правило классицистических поэтик.

141

В даре красноречия был главный секрет обаяния и самого Вольтера (правила «изысканной беседы» автор приводит чуть ниже). Подобный парадоксальный герой выведен в рассказе О. Генри «Среди текста» (1909).

142

Ванло— Ванлоо Карл (1705–1765) французский художник, придворный живописец Людовика XV.

143

Апеллес— древнегреческий художник (IV в. до н. э.), портретист, друг Александра Македонского.

144

ЛемуанФрансуа (1688–1737) — французский художник и декоратор.

145

Пигаль— Пигаль Жан-Батист (1714–1785), французский скульптор, ученик Лемуана.

146

Фидий— знаменитый афинский скульптор (ок. 490 — после 430 г. до н. э.).

147

Ургела —Уржела, добрая фея в народных преданиях, чье имя стало особенно популярным после упоминавшейся выше музыкальной комедии Фавара. Она появляется в балладах В. Гюго.

Белое и черное [148]

В провинции Кандагар все знают историю молодого Рустана. Он был единственным сыном местного мирзы, а мирза — это то же самое, что маркиз у нас или барон у немцев. Отец Рустана честно нажил свое состояние. Молодому Рустану была предназначена в жены дочь такого же мирзы. Обе семьи страстно желали этого брака. Рустан должен был утешить на старости лет родителей, составить счастье своей жены, а также и свое собственное.

148

Сказка впервые была опубликована в составе сборника «Сказки Гийома Ваде» (1764), куда вошли также рассказ «Жанно и Колен», семь стихотворных новелл (в том числе — «Что нравится дамам») и несколько мелких произведений. В том же году он был переиздан шесть раз. Псевдонимом «Гийом Ваде» Вольтер подписывал некоторые памфлеты. Он воспользовался фамилией Жана Жозефа Ваде (1720–1757), автора бурлескных поэм, комических опер и водевилей, грубых «простонародных» рассказов (сб. «Шелушильницы», 1745, в соавторстве с Келюсом; «Письма из лягушачьего болота», 1748), создавших традицию повествования на арго.

Но, на свою беду, он увидел принцессу Кашмира на ярмарке в Кабуле: эта ярмарка самая знаменитая на свете, куда более многолюдная, чем ярмарки в Бассоре или Астрахани; а приехал туда старый принц Кашмира вместе со своей дочерью вот почему.

У него пропали два самых ценных сокровища: алмаз, величиной с куриное яйцо, на котором индийские мастера выгравировали портрет его дочери (тогда они еще владели этим искусством, а теперь же вовсе его утратили), и дротик, который поражал любую цель, стоило владельцу лишь того пожелать, что не вызывает удивления у нас, но было необычным в Кашмире.

Эти сокровища похитил у принца собственный его факир и отдал их принцессе.

— Берегите как зеницу ока две эти вещи, — сказал он ей, — от них зависит ваша судьба.

После чего он исчез, и никто его больше не видел. Тогда-то принц Кашмира в отчаянии решил отправиться на ярмарку в Кабул — вдруг у кого-нибудь из купцов, съехавшихся сюда со всех концов земли, окажется его алмаз или дротик. А с дочерью он никогда не расставался. Принцесса взяла алмаз с собой, зашив его в пояс, но, не найдя столь надежного тайника для дротика, она оставила его в Кашмире, надежно спрятав в большой китайский сундук.

В Кабуле они встретились с Рустаном и полюбили друг друга со всей пылкостью юности и нежностью жителей их страны. Принцесса в залог своей любви дала Рустану алмаз, а Рустан на прощанье обещал тайно приехать к ней в Кашмир.

У молодого мирзы было два любимца, которые выполняли обязанности секретарей, конюших, дворецких и камердинеров. Одного звали Топаз, он был красив, хорошо сложен, кожа его была белей, чем у черкешенки, [149] вежлив и услужлив, как армянин, мудр, как ученик Зороастра. [150] Второй был красавец негр, еще более предупредительный и находчивый, чем Топаз, не смущавшийся никакими трудностями, и звали его Эбен. Рустан поведал им о своем намерении посетить Кашмир. Топаз постарался отговорить хозяина с осторожным усердием слуги, не желающего попасть в немилость, он напомнил Рустану, чем он рискует. Неужто он повергнет обе семьи в отчаяние? Неужто вонзит нож в сердце своих родителей? Рустан заколебался, но Эбен укрепил его в первоначальном решении и развеял все его сомнения.

149

См. примечания к «Тернинке» А. Гамильтона.

150

Зороастр (или Заратустра, Заратуштра) — пророк, реформатор древнеиранской религии (VI в. до н. э.).

Для столь долгого путешествия у молодого мирзы не было денег. Мудрый Топаз не сумел их добыть, Эбену это удалось. Он ловко выкрал алмаз у своего хозяина, заменил его поддельным, но похожим на него как две капли воды, а настоящий отдал под залог одному армянину за несколько тысяч рупий.

Получив деньги, маркиз мог отправиться в путь. Его пожитки погрузили на слона, все сели на лошадей. Топаз обратился к своему хозяину:

— Я имел смелость предостерегать вас от этой затеи, но, коль скоро я вас предостерег, мне остается только повиноваться, я в вашем полном распоряжении, моя любовь к вам беспредельна, я последую за вами хоть на край света, но по дороге обратимся за советом к оракулу, который находится всего в двух парасангах [151] отсюда.

151

Парасанг —персидская мера длины, равная примерно 4,5 км.