Французская повесть XVIII века

Монтескье Шарль Луи

— И вам никто не верил?

— И все погубили себя. То же случилось и с Дерошем, подобно сотням тысяч до него и сотням тысяч после. Он хранил свои письма в небольшой шкатулке, стянутой сверху и с боков металлическими обручами. И в городе, и в деревне шкатулка хранилась в запертом на ключ секретере. Во время путешествий она помещалась в одном из дорожных сундуков Дероша, находившемся на передке экипажа. Так было и на сей раз. Прибыв на место и выйдя из коляски, Дерош дал шкатулку слуге, дабы тот отнес ее в его апартаменты, попасть в которые можно было, только пройдя через комнаты его жены. И тут обруч лопается, шкатулка падает, разваливается, и множество писем рассыпается у ног г-жи Дерош. Она поднимает некоторые из них и убеждается в измене своего супруга. Впоследствии она не могла без содрогания вспоминать об этой минуте. Она говорила мне, что вся покрылась холодным потом, и ей казалось, что железные когти сжимают ей сердце и раздирают внутренности. Что с ней будет? Что ей делать? Она собралась с духом и призвала на помощь остатки разума

и сил. Из всех писем она отобрала несколько, самых многозначительных, поправила дно шкатулки и приказала слуге отнести ее в комнаты господина, запретив ему говорить о случившемся под страхом немедленного увольнения. Она пообещала Дерошу, что он никогда не услышит от нее ни звука жалобы, она сдержала слово. Однако грусть овладела ею. Порой она плакала. Ей хотелось уединения и во время прогулок, и у себя в комнатах. Она велела, чтобы ей накрывали отдельно, она постоянно хранила молчание. Только порой у нее вырывались невольные вздохи. Дерош огорчался, но был спокоен, ибо приписывал ее состояние определенному недомоганию, хотя кормящие матери ему не подвержены. За весьма краткое время здоровье его жены настолько ослабло, что пришлось покинуть деревню и вернуться в город. Она добилась от мужа того, что весь путь они проделали в разных экипажах. По возвращении она повела себя столь сдержанно и умело, что Дерош, который не заметил похищения писем, в легком пренебрежении со стороны жены, ее равнодушии, вырывавшихся у нее вздохах, в едва сдерживаемых слезах, в склонности к одиночеству усматривал только обычные признаки свойственного ей, как он думал, нездоровья. Порой он советовал ей прервать кормление ребенка. Но для нее это был как раз единственный способ оттянуть, насколько возможно, выяснение отношений с мужем. Итак, Дерош продолжал жить рядом с женою, находясь в полном неведении относительно тайных мотивов ее поведения, когда однажды утром она предстала перед ним величественная, благородная, исполненная достоинства. На ней было то же платье и те же украшения, что и в день домашней церемонии накануне их свадьбы. Она несколько утратила свою свежесть и приятную полноту, снедавшая ее тайная печаль уменьшила ее очарование, но эти потери с избытком возмещались благородством ее осанки. Когда жена вошла, Дерош писал своей возлюбленной. Смущение охватило обоих, но оно оказалось мимолетным, ибо оба искусно скрыли его. «О жена моя! — воскликнул Дерош, увидя ее и скомкав, как бы по рассеянности, исписанный им листок бумаги, — как вы прекрасны! Каковы ваши планы на сегодняшний день? — Я предполагаю, сударь, собрать обе наши семьи. Приглашены наши друзья, наши родные, и я рассчитываю на вас. — Разумеется. К какому часу желаете вы, чтобы я был готов? — К какому часу я желаю? да… в обычное время. — В руках у вас веер и перчатки, вы куда-то собрались? — С вашего позволения. — Разрешите узнать, куда вы направляетесь? — Навестить мою мать. — Прошу вас передать ей уверения в моем почтении. — Вашем почтении? — Конечно».

Г-жа Дерош вернулась только к моменту, когда надо было садиться за стол. Гости уже собрались. Ждали только ее. Едва она появилась, у всех вырвалось то же восклицание, что и у ее мужа. Мужчины и женщины окружили ее, говоря наперебой: «Посмотрите же, как она прекрасна!» Женщины поправляли свои прически. Мужчины глядели на нее издали и, замерев от восхищения, говорили между собой: «Нет, ни бог, ни природа не создали, не могли создать ничего более величественного, более прекрасного, более благородного, более совершенного». «Жена моя, — сказал ей Дерош, — вас как будто не трогает, какое впечатление вы произвели на нас. Бога ради, не улыбайтесь. Улыбка в сочетании с таким очарованием способна лишить нас рассудка». Г-жа Дерош ответила легким движением, выражавшим негодование, отвернулась и поднесла платок к увлажнившимся глазам. Женщины, которые все замечают, спрашивали шепотом: «Что с нею? Можно подумать, что ей хочется плакать». Дерош, угадав, о чем они говорили, поднес руку ко лбу, сделав им знак, что жена его немного не в себе.

— В самом деле, когда я был вдали отсюда, мне написали, что распространился невнятный слух, будто красавица г-жа Дерош, бывшая г-жа де Ла Карлиер, сошла с ума.

— Обед был подан. Веселье выражалось на лицах всех присутствующих, кроме г-жи де Ла Карлиер. Дерош слегка подшучивал над ее неприступным видом. Он не придавал значения ни ее серьезности, ни веселости ее друзей. Происходящее не задевало его. «Жена моя, соблаговолите улыбнуться». Г-жа де Ла Карлиер притворилась, что не слышит, и сохраняла свой строгий вид. Женщины говорили, что ей идет любое выражение лица, так что она могла выбирать его по своему усмотрению. Трапеза была окончена. Гости перешли в гостиную. Составился круг. Г-жа де Ла Карлиер…

— Вы хотите сказать г-жа Дерош?

— Нет, мне более не угодно называть ее так. Г-жа де Ла Карлиер звонит, она подает знак. Ей приносят ребенка. Вся дрожа, она берет его на руки. Она обнажает грудь, дает ее ребенку, затем, поглядев на него с грустью, поцеловав и уронив на его личико слезу, передает его няньке и говорит, утерев глаза: «Эта слеза не последняя». Но слова эти были произнесены так тихо, что их едва расслышали. Зрелище это умилило всех присутствующих, и в гостиной воцарилось глубокое молчание. Тогда г-жа де Ла Карлиер поднялась и, обращаясь к гостям, сказала следующее или нечто похожее:

«Родные мои, друзья мои, вы были здесь в тот день, когда я дала слово г-ну Дерошу, а он дал слово

мне. Вы, несомненно, помните, на каких условиях я приняла его предложение и отдала ему мою руку. Скажите, г-н Дерош, разве я не сдержала свое обещание? — Мне не в чем упрекнуть вас. — А вы, сударь, вы обманули меня, вы меня предали… — Я, сударыня! — Вы, сударь. — Кто те несчастные, те недостойные… — Здесь нет несчастных, кроме меня, и недостойных, кроме вас… — Сударыня, жена моя… — Я больше не жена вам… — Сударыня! — Сударь, не добавляйте лжи и наглости к коварству. Чем больше вы станете защищаться, тем сильнее запутаетесь. Пощадите же себя…»

Произнеся эти слова, она вынула из кармана письма, одни протянула Дерошу, другие — раздала присутствующим. Те взяли их, но читать не стали. «Господа, — сказала г-жа де Ла Карлиер, — прочтите их и рассудите нас. Вы не уйдете отсюда, пока не выскажете своего мнения». Потом она обратилась к Дерошу: «Вам, сударь, почерк должен быть знаком». Гости еще колебались, но после настоятельных просьб г-жи де Ла Карлиер письма были прочитаны. В это время Дерош стоял дрожа, недвижно, прижавшись лбом к стеклу, повернувшись к присутствующим спиной и не решаясь взглянуть на них. Один из друзей сжалился над ним, взял его за руку и увел из гостиной.

— Мне подробно описывали эту сцену и говорили, что он выглядел весьма жалко, а жена его была просто смешна.

— После ухода Дероша неловкость исчезла. Все сошлись на том, что он виновен, и одобрили поведение г-жи де Ла Карлиер, лишь бы она не заходила в своем злопамятстве слишком далеко. Все столпились вокруг нее, ее уговаривали, умоляли, заклинали. Друг, который увел Дероша, то входил, то выходил, уведомляя его о происходящем. Г-жа де Ла Карлиер осталась непреклонна в своем решении, о котором она пока еще не объявила. На все, что ей говорили, она отвечала односложно. Женщинам она говорила: «Сударыни, я не осуждаю вашу снисходительность». Мужчинам отвечала: «Господа, это невозможно, моя вера в него потеряна, вернуть ее нельзя». Привели мужа. Он был ни жив ни мертв. Он, скорее, упал, чем бросился к ногам жены, не в силах вымолвить ни слова. Г-жа де Ла Карлиер сказала ему: «Сударь, встаньте». Он поднялся, и она прибавила: «Вы дурной супруг. Я хочу знать, порядочный ли вы человек. Я не могу ни любить, ни уважать вас. Заявляю вам, что мы не созданы для того, чтобы жить вместе. Я оставляю вам мое состояние. Я требую только малую часть, достаточную для моего пропитания и содержания моего ребенка. Моя мать предупреждена. У нее для меня приготовлено жилье. Позвольте мне отправиться туда немедленно. Единственная милость, которой я прошу и на которую имею право, — избавьте меня от скандала, который не изменит моих намерений, а единственным его следствием будет то, что он лишь усугубит жестокий приговор, который вы мне вынесли. Позвольте мне забрать с собой ребенка и жить в ожидании того, что моя мать закроет мне глаза или я похороню ее. Если вас это огорчает, не печальтесь, мое горе и почтенный возраст моей матери быстро положат всему конец».

Кругом все проливали слезы, женщины держали ее за руки, мужчины падали ниц к ее ногам. В тот момент, когда г-жа де Ла Карлиер направилась к двери, держа ребенка на руках, раздались рыдания и крики. Муж кричал: «Жена моя! Жена моя! Выслушайте меня, вы ничего не знаете». Кричали мужчины, кричали женщины: «Госпожа Дерош! Сударыня!» Муж кричал: «Друзья мои, неужто вы позволите ей уйти? Остановите ее, пусть она выслушает меня, позволит мне говорить с ней». Его убеждали броситься перед ней на колени. «Нет, — говорил он, — я не смогу, я не осмелюсь, мне — задержать ее? Коснуться ее? Я этого недостоин!»

Г-жа де Ла Карлиер покинула дом. Я был у ее матери, когда она приехала туда, измученная пережитым. Трое слуг высадили ее из коляски и несли ее, держа за голову и ноги. За ними следовала нянька, бледная как смерть, с ребенком, уснувшим на ее груди. Несчастную женщину положили на постель, где она долго оставалась без движения, под присмотром своей старой, почтенной матери, которая беззвучно открывала рот, суетилась вокруг дочери, желая помочь ей, но ничего не могла поделать. Наконец сознание вернулось к бедняжке, она открыла глаза, и первые слова ее были: «Стало быть, я не умерла! Смерть так сладостна! Матушка, придите ко мне и давайте умрем вместе. Но если мы умрем, кто позаботится о несчастном младенце?»

Она взяла иссохшие, дрожащие руки матери в свою руку, другой рукой обняла ребенка и залилась слезами. Она рыдала, она хотела было посетовать на свою судьбу, но ее жалобы и рыдания прервала неудержимая икота. Когда она смогла выговорить несколько слов, то сказала: «Возможно ли, чтобы он страдал так же, как я!» В это время друзья утешали Дероша и убеждали его, что долго сердиться на столь легкую провинность, как его, невозможно. Однако следует дать время успокоиться уязвленной гордости благородной, чувствительной, оскорбленной женщины. К тому же торжественность свершенного обряда была такова, что столь неистовый поступок, вызванный изменой Дероша, стал для его жены почти делом чести. «Это в какой-то мере наша вина», — говорили мужчины… «Да, действительно, — подтверждали женщины, — если бы мы сумели разгадать ее искусное притворство и расценить его, как это сделали свет и графиня, то, что приводит нас нынче в отчаяние, не случилось бы… Дело в том, что определенная манера поведения внушает нам уважение и заставляет млеть от глупого восторга, в то время, как надо бы только пожать плечами и рассмеяться… Вы увидите, увидите, какой шум произведет эта последняя сцена, какому осуждению общества мы все подвергнемся».