Французский роман
Шрифт:
Мне также известно — мать рассказывала, — что после развода родителей у меня начались носовые кровотечения. Болезнь эта неопасная, называется эпистаксис. Кровеносные сосуды в ноздрях оказались слишком хрупкими, на грани гемофилии. Все мои рубашки вечно были в кровяных пятнах, по лицу ежедневно струился кровавый ручей, я заглатывал дикое количество гемоглобина, которым меня потом рвало; в общем, зрелище я являл собой впечатляющее, тем более что из-за постоянных кровотечений был очень бледен. Моя дочь Хлоя боится крови, и я не решаюсь ей рассказать, что все свое детство буквально умывался кровью; спал в пижамах, покрытых багровыми разводами, а просыпаясь, частенько обнаруживал, что лежу уткнувшись в мокрую, липкую подушку. Сам себе вампир, я привык к солоноватому вкусу в горле, куда литрами стекала красная жидкость, не имеющая ничего общего с вином. Я разработал безотказную технологию, позволявшую по желанию прекращать кровотечения, — задрать голову, зажать ноздрю и стоять так пять минут, пока идет свертывание, или, наоборот, их провоцировать — резко щелкнуть себя по переносице или сковырнуть ногтем подсохшую корочку в носу; и тогда кровь растекалась лужицами на кухонном полу или капала в раковину моей ванной комнаты, зажигая на белом фаянсе
Отсюда и мое первое воспоминание — Гетари, 1972 год, мой Розеттский камень, моя земля обетованная, моя страна Нетинебудет, секретный код к моему детству, моя Атлантида, свет, дошедший из глубин веков подобно свету некоторых звезд, которые погасли тысячи лет назад, но продолжают сиять, неся нам привет с самых дальних окраин вселенной и с другого конца времени.
В 1972 году в Гетари я еще был невинным созданием. Если бы этот текст существовал в формате DVD, я нажал бы сейчас клавишу «Пауза», чтобы навсегда остановить картинку. Моя Утопия далеко в прошлом.
Глава 19
«Нуль-А» Ван Фогта и «А» Фреда
Приходится заново творить свое детство. Детство — тот же роман.
Поскольку французы — народ, больной амнезией, мое беспамятство служит бесспорным доказательством моей национальной принадлежности.
Забвение — это ложь умолчанием. Время подобно фотокамере, оно фиксирует нашу жизнь эпизод за эпизодом. Но если снимки стерлись, единственный способ узнать, что произошло со мной между 21 сентября 1965-го и 21 сентября 1980-го, — включить фантазию. Возможно, я уверовал в свою амнезию, тогда как на самом деле я — лентяй без воображения. И Набоков, и Борхес, оба говорят примерно то же: воображение есть форма памяти.
Когда я отсюда выйду, обязательно пролистаю фотоальбомы, хранящиеся у матери, — как Анни Эрно в «Годах» [46] . Эти пожелтевшие картинки доказывают, что моя жизнь все-таки где-то началась. На фото, снятом в саду виллы «Патракенея» в Гетари, мы с братом одеты совершенно одинаково: свитеры в бело-синюю полоску с пуговицами на шее, серые бермуды, кикерсы, купленные в магазине «Western House» на улице Канет. Если все детство носишь точно такие же вещи, что и твой брат, то потом потратишь всю взрослую жизнь на то, чтобы быть не таким, как он. Я причесан на косой пробор, как нынешние молодые гитаристы из французских рок-групп. Моя белокурая прядь опередила время лет на тридцать. За десять сантимов я покупал в киоске на большом пляже желтую жвачку «Малабар», а потом лизал руку и делал себе на запястье татуировку с помощью прилагаемой переводной картинки.
46
Роман Анни Эрно «Годы» — автобиографическое повествование, героиня которого вспоминает разные периоды своей жизни, листая альбом фотографий.
Я был маленьким мальчиком, от которого пахло одеколоном «Бьен-этр», в кожаных шортах, с волосами, растрепанными после игр в саду виллы «Наварра» или замка Вогубер в Кенсаке. В ярко-красных вельветовых джинсах фирмы «Newman» я носился под вязами по пригоркам леса в Ирати, катался в его «лощинах по пушистому ковру цвета своих глаз, объедался миндальными пирожными из «Адама» и обпивался горячим шоколадом из «Додена», а потом меня мутило в «астон-мартине», в котором нас туда возили. Полноприводных машин еще не существовало, и на каждом крутом повороте детей, сидящих на заднем сиденье старой отцовской машины, подбрасывало чуть ли не под потолок. Я окунался в холодную воду речки, журчавшей под гигантскими соснами, и дышал напоенным смолой воздухом. Вместе с братом позировал на фоне кучки овец, от которых пахло будущим сыром. Накрытые пеленой дождя пастбища сверкали лаковым блеском, облачное небо казалось манящей ко сну пуховой подушкой, время длилось бесконечно; дети ненавидят медленные прогулки на свежем воздухе, и, я думаю, вид у нас был такой же унылый, как у наших заляпанных грязью резиновых сапог; а неподалеку баскские пони семенили по травяным склонам с ярмарки в Сугаррамурди. Каждое летнее воскресенье в Гетари, опьянев от ладана, я пел в церкви гимны на баскском: «Jainkoaren bildoteha zukenzen duzu mundunko bekatua emaguzu bakea» (»Агнец Божий, который берет на себя грех мира, смилуйся над нами»). Да простят меня баскские друзья за неточную орфографию… Запертый в темнице, я не могу проверить текст по требнику и цитирую по памяти, раз уж в кои-то веки исхитрился хоть что-то вспомнить. В бассейне отеля «Пале» в Биаррице я поскользнулся на трамплине; мать утверждает, что, когда мне без анестезии зашивали рану, я держался стоически. Я горжусь своим детским мужеством, доказательством которого служит шрам под подбородком. У меня был портативный пластмассовый электрофон оранжевого цвета, на котором я проигрывал сорокапятки группы «Жили-были», Джо Дассена, Нино Феррера и Майка Бранта. Солистка «Жили-были» умерла от передоза, равно как и Джо Дассен, а Майк Брант и Нино Феррер покончили с собой. Так что можно сказать, что мои культурные вкусы всегда были borderline [47] . Я носил слюнявые розовые брекеты, крепившиеся к клыкам резинками, потом металлические кольца, соединенные железной проволокой, царапавшей десны.
47
На грани (англ.).
Я дышал одним и тем же запахом воска на старых лестницах в По и Гетари, и этот запах сейчас переносит меня в Сар, где мой дед купил еще один дом; там я наблюдал за коровами, спящими на окутанных туманом испанских высокогорных лугах, и
Куда подевалась школьная тетрадка марки «Клерфонтен», в которой я написал свои первые строки? В качестве автора автобиографии я дебютировал на Бали, в 1974 году. Отец на месяц привез нас в Индонезию: прекрасное и долгое путешествие, о котором, не будь этих записей, я бы и не вспомнил. Именно там я усвоил дурацкую привычку: день за днем я перечислял все, что делал, все, что мы ели, описывал пляжи, концерты народных танцев в традиционных костюмах (скрученные пальцы, склоненные головы, длинные ногти, вывернутые ноги, золоченые головные уборы, островерхие, как кровля храмов), побоища с братом в бассейне, подружек отца, случай с Шарлем, который, прокатившись на водных лыжах, никак не мог выбраться из воды, а также землетрясение, однажды ночью разбудившее нас в отеле «Танджунг Сари», и змею, замеченную Шарлем на дне моря в Кута-Бич, в итоге оказавшуюся тенью от его плавательной трубки. Отец рассказывал, что море кишит «змеями-минутками», названными так потому, что человек, наступивший на это чудище, не проживет и минуты. И после этого искренне удивлялся, с чего это мы купаемся только в бассейне! Но почему ни с того, ни с сего у меня вдруг возникла непреодолимая потребность записывать все происходящее в тетрадь с двойной линейкой? Наверное, уже тогда я понял, что писать значит вспоминать. И я сделался прилежным стенографом повседневности, алхимиком, способным обратить месяц каникул в вечность. Я выводил букву за буквой, стремясь удержать неуловимое мгновение. По этой же причине я вел дневник только во время каникул, проводимых с отцом, — например, на следующее лето, когда мы совершали тур по Америке. И если я все забыл, то, может быть, лишь потому, что моя память — в тех потерянных тетрадках.
Потом настал мой звездный час — меня показали по телевизору в программе братьев Богданофф. В 1979 году я был белокурым мальчиком с девчачьим голоском; в передаче «Время Икс», шедшей в прямом эфире по первому французскому каналу, я заявлял, что «научная фантастика — это разведка границ возможного». Русские братья-близнецы в скафандрах бывали на коктейлях у моего отца и видели меня, вечно погруженного в роман о космических приключениях или в очередной выпуск ежемесячного комикса «Вопящий металл»; потому-то они и предложили мне принять участие в передаче и поделиться своими мыслями юного фаната постатомной эры. Студия канала ТФ1, располагавшаяся на улице Коньяк-Жэ, представляла собой асбестовую летающую тарелку. В понедельник, придя в Боссюэ, я наслаждался завистью одноклассников и уважением отца Ди Фалько, руководившего школой. Благодаря телевизионному успеху я стал директорским любимчиком, и он даже подарил мне сорокапятку с песенкой, слова которой сочинил сам: «Скажи, Дед Мороз, ты существуешь?»
В поклонника научной фантастики меня обратило издательство «Галлимар», запустившее серию детских книг под названием «Тысяча солнц». В этой серии вышли переиздания «Марсианских хроник», «451 градуса по Фаренгейту» Рэя Брэдбери и «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Льюиса Стивенсона. Мои вкусы несколько изменились. Там опубликовали также классические романы Г.Д. Уэллса: «Войну миров», «Человека-невидимку» и «Машину времени». Тут я и включился в процесс. Обложки им рисовал Анки Билаль. Потом отец посоветовал мне прочитать «Ночь времен» Баржавеля, и я пережил сильное эротическое потрясение. Элея — замороженная блондинка, обнаруженная во льдах Северного полюса, надолго стала моим женским идеалом; ничто не возбуждает меня больше, чем желание распалить фригидную блондинку. Я проглотил всего Баржавеля: «Опустошение», «Неосторожного путешественника» — еще один великий роман о путешествиях во времени, которыми я тогда бредил. Для меня существовала только фантастика, я собирал серию «Будущее в настоящем» [48] , зачитывался сагой о роботах Азимова в карманном формате, но главным образом — «Мирами Нуль-А» А.Э. Ван Фогта (того же издательства), до меня открытыми моим братом.
48
Серия книг в жанре научной фантастики, выходившая в парижском издательстве «Деноэль» в 1954–1980 гг. и включающая более 600 названий.
Шарль тоже любил научную фантастику и коллекционировал футуристические комиксы — его влекла астрономия, галактики и далекие звезды, отсюда — Валериан, Йоко Цуно, Блейк и Мортимер… [49] Может, он тоже мечтал сбежать от самого себя? Я представлял себя одним из последователей «неаристотелевой» логики — персонажем романа «Миры Нуль-А», написанного в 1948 году и переведенного Борисом Вианом. Принцип прост: герой, которого зовут Гилберт Госсейн, замечает, что он не живет в своей деревне, не женат на своей жене, что память играет с ним дурные шутки и он совсем не тот человек, каким себя считал. Впоследствии эту идею многократно заимствовали другие авторы (из недавних примеров достаточно назвать «Матрицу», «Гарри Поттера» и «Хроники Нарнии»). Для ребенка это потрясающе — вообразить, что его жизнь не настоящая, что родители ему не родители, что его брат — на самом деле пришелец, что его подлинные учителя находятся совсем в другом месте, что его внешность обманчива и вообще наши ощущения ничего не доказывают.
49
Валериан, Йоко Цуно, Блейк и Мортимер — герои популярных во Франции научно-фантастических комиксов «Валериан и Лорелина», «Йоко Цуно» и «Приключения Блейка и Мортимера», впервые появившихся в 1970-е годы и издающихся до сих пор.