Французский роман
Шрифт:
Она была для меня всем, я для нее — ничем. Я ни разу не осмелился к ней подойти и понятия не имею, что с ней сталось потом. Я называю ее здесь настоящим именем, поскольку считаю себя взрослым человеком, но если однажды на Книжном салоне ко мне подойдет сорокалетняя дама и примется бранить за то, что я вывел ее в своей последней книге, боюсь, я снова покраснею, даже если она превратилась в жуткую уродину — или, скорей, именно поэтому.
Из бесчисленных отказов, из надменных затылков и равнодушных спин, из детской ревности и юношеских разочарований и родилось мое пристрастие к женским губам. Когда тебя столько раз отвергали, когда в тебе умерло столько неосуществившихся надежд, разве не станешь ты вовеки веков воспринимать каждый поцелуй как победу? Я никогда не избавлюсь от глубокой веры в то, что каждая женщина, проявившая ко мне искренний интерес, — несравненная красавица.
Можно забыть свое прошлое. Но это не значит, что от него можно исцелиться.
Глава 16
Минувшие дни в Нейи
Меня не насиловали, не истязали, не бросали в сиротском приюте. Я — второй сын обыкновенной супружеской пары родом с юго-запада Франции. После развода родителей меня воспитывала мать, хотя одни выходные в месяц и часть каникул я проводил у отца. Запись в книге актов гражданского состояния не вызывает сомнений: я родился 21 сентября 1965 года, в Нейи-сюр-Сен, в доме номер два
Мир, в котором я появился на свет, не имеет ничего общего с сегодняшним. Это была Франция, которой до 1968 года руководил генерал в серой форме. Я уже достаточно стар и успел захватить уход прежнего образа жизни: иной манеры говорить, одеваться и причесываться, телевидения с единственным каналом, на котором самой популярной передачей была черно-белая цирковая программа «Звездный путь». Полицейские в те годы ходили со свистком и белой дубинкой. Минуло 20 лет со времен Освенцима и Хиросимы, в прошлом остались 62 миллиона погибших, депортация, Освобождение, голод, бедность, холод. Разговаривая о войне, взрослые понижали голос, если в комнату входили дети. В первую среду месяца, слыша сирену учебной тревоги, они подскакивали как ужаленные. Всю мою юность единственной навязчивой идеей у них оставался комфорт. После войны все поголовно на ближайшие пятьдесят лет превратились в обжор. Именно поэтому мой отец пошел работать в прибыльный бизнес, хотя подлинным его призванием была философия.
В детском саду в Нейи мы ходили гуськом, держась за веревочку. Мы жили на первом этаже особняка, расположенного на тихой улице, окаймленной платанами и фонарями, под названием улица Сент-Джеймс (все произносили «Сен-Жам»), в доме номер 28. Здесь не было магазинов, здесь никто не шумел и даже служанки переговаривались шепотом. Наша спальня выходила в маленький садик, окруженный живой изгородью из бирючины и шиповника. На лужайке валялся перевернутый трехколесный велосипед. Кажется, еще там росла плакучая ива. Я пару раз специально ходил туда в надежде освежить свою память — ничего не освежил, только ива по-прежнему плачет. Я думал, что передо мной возникнут забытые картины, стоял, всматривался в газон, на котором сделал свои первые шаги, и ничего не узнавал. Но меня поразили безмятежность и покой, царящие на этой улице для богатых. Как это мои родители ухитрились рассориться, живя в таком тихом и мирном месте? Оно представляет собой жилой квартал, больше похожий на фрагмент идеальной деревни, перенесенный в парижское предместье. Легко вообразить, что ты в Лондоне, неподалеку от Гровенор-сквер, или в одном из двух американских городов — Саутгемптоне и Истгемптоне, где лужайки полого спускаются к Атлантическому океану (если за океан принять Сену). Мать рассказывала мне, что возила нас гулять в темно-синей коляске из роскошного детского магазина «Боннишон», на колесах со спицами и белыми ободьями. Однажды она столкнулась с актером Пьером Френе, жившим по соседству. «Какие прекрасные дети!» — воскликнул он. Это был мой первый контакт с шоу-бизнесом. Моя мать носила мини-юбку из шотландки светло-розового цвета; на некоторых фотографиях той поры она немного похожа на Нэнси Синатру в клипе-скопитоне «Sugar Town 1967» [38] . Нас с братом одевали как кукол от МоШ [39] ; потом, когда мы чуть подросли и начали скакать и прыгать, у нас появились твидовые пальтишки с бархатным воротником, купленные в лондонском универмаге «Harrods». Увы, жизнь нашей семьи не переливалась радужными красками, как наши одежки.
38
«I’ve got some troubles but they won’t last / I’m gonna lay right down here in the grass / And pretty soon all my troubles will pass / Cause I’m in shoo-shoo-shoo-shoo-shoo sugar town». (»У меня неприятности, но это ненадолго, / Пойду улягусь в траве, / И все мои проблемы улетучатся, / Потому что я живу в са-са-са-са-са-сахар-ном городе» (англ.). (Прим. автора).
39
МоШ С.А. — бельгийская фирма-производитель экологически чистых игрушек и детских аксессуаров; продукция отличается пестротой и яркостью.
Маме приходилось терпеть соседство свекрови-американки, которая имела обыкновение заявляться к нам без предупреждения, зато с коробкой конфет «After Eight». Тогда еще было не принято посылать куда подальше мать мужа, живущую на параллельной улице (Делабордер), когда она звонила в дверь, намереваясь преподать невестке очередной урок воспитания внуков. Кажется, Granny без конца критиковала нашу няню, немку, когда-то состоявшую в гитлерюгенде, — Анну-Грету, интересную и очень властную даму, у которой падение рейха ни в малейшей степени не отшибло любви к дисциплине. У меня в памяти сохранился образ существа, одетого во что-то зеленое, преимущественно шерстяное, и вечно что-то скребущего. Первые услышанные мной слова были произнесены с немецким акцентом. Иногда чистюля Анна-Грета вынимала носовой платок и, послюнив его, вытирала наши испачканные рожицы. В те годы носовые платки еще не делали из бумаги. Двадцатью годами раньше Булонский лес служил немецким офицерам излюбленным местом прогулок, но, вполне вероятно, Анна-Грета об этом не подозревала.
Разумеется, то, что ты родился в Нейи-сюр-Сен, вряд ли можно считать жизненной неудачей, однако этот уголок отнюдь не способствует формированию бойцовского характера. Мирная улица, тишину которой нарушает лишь чириканье воробьев да мягкий шорох шин английских автомобилей. Вероятно, мою коляску катали под деревьями парка Багатель, мне известно, что брат чуть не утонул в пруду Сент-Джеймс, куда, не умея плавать, нырнул, едва только мать на минутку отвернулась; иногда мне снится, что я опять скольжу в лодке сквозь этот таинственный розово-зеленый лес. Над головой плывут облака; спутанные ветви каштанов расчерчивают небосвод мелкой клеткой; я засыпаю, убаюканный шлепаньем весел по спокойной глади озера в Булонском лесу. Декорации моего раннего детства по-прежнему существуют, однако мне они теперь ни о чем не говорят. Лишь названия, словно принадлежащие другому веку, иной, далекой, стране, заброшенной и забытой, кажутся странно знакомыми… Большой каскад с искусственными утесами, который представлялся мне таинственным гротом, волшебной пещерой, укрытой за водопадом… Особняк «Пре-Кателан» и хоровод «седанов» возле подъезда мешаются в голове с виллой «Наварра» в По и вереницей машин на главной аллее… Нашим раем, нашим миниатюрным «Диснейлендом» был парк аттракционов — карусели в гирляндах разноцветных лампочек, клетки с пронзительно кричащими обезьянами, запах помета, аромат горячих вафель… «Шале-дез-Иль», деревянный дом, перенесенный из Швейцарии на середину озера, был целой планетой, вокруг которой, как спутники, кружились белые лодки, прокладывая себе путь между лебедями и кувшинками… Ипподром в Лоншане — разряженная толпа, автомобильные гудки, сломанная мельница, торговцы, продающие листки с прогнозами скачек, лошади, которых ведут
40
Maronnier и chataignier — каштан (фр.).
В «Поло» ходили, чтобы позлословить о «Тире», в «Тир» — чтобы выразить свое презрение к «Рейсингу», ну а в «Рейсинг» — если не удавалось просочиться в один из двух вышеназванных клубов, нередко по причине еврейского происхождения. Метрдотели в «Поло» носили белые куртки, бассейн там еще не вырыли, брат учил меня лепить куличики в большой песочнице, и мы перестреливались каштанами с «богатенькими паршивцами» (так называла их мать) под шумовое сопровождение — глухой стук теннисных мячей и шуршание полотняных спортивных туфель по охряной утрамбованной земле… В памяти всплывает одна картина: игрок в поло, аргентинец, упал с лошади, матч приостановлен, по газону мчится «скорая», из нее выпрыгивают санитары, поднимают носилки, «скорая», белый «Ситроен-DS break» тут же уезжает, увозя покалеченного спортсмена, обутого в высокие коричневые сапоги… Белое и коричневое — цвета клубного здания, похожего на коттедж на Лонг-Айленде. Я разглядывал «скорую» в перевернутый отцовский бинокль, так что машина казалась маленькой и далекой, как возникающие в моей памяти образы. Мы ели дыню, которую подавали на льду, и клубнику с густыми сливками (мода на взбитые сливки пришла позже) и немного смущались, когда Granny принималась по-английски проклинать медлительных официантов. Сидя в отъезжающем домой «бентли», я оборачивался, чтобы через заднее стекло полюбоваться на «Трианон» в парке Багатель или на построенный в 1920 году, а потом заброшенный и ставший приютом скваттеров замок Лоншан с его странной зубчатой башней, напоминающей башню Вогубера, — и серый дождь постепенно поглощал это средневековое видение… Теперь в Багателе звонят мобильники, рычат гоночные мотоциклы, орут подростки, играющие в футбол на лужайках, семейки жарят на углях сосиски, а из ghetto-blasters, включенных на максимальную громкость, разносится «Womanizer» Бритни Спирс. Попытка приехать сюда на старой английской машине сегодня будет выглядеть как чистый выпендреж, а сорок лет назад Булонский лес оставался точно таким, каким Пруст описал его в начале века. Позже я часто наблюдал здесь всякого рода ралли, теннисные матчи, заплывы в бассейне и фелляции транссексуалов. Лес утратил шарм шестидесятых: на заднем сиденье высокой серой отцовской машины не было и духу трансформизма, зато в ней были откидная ступенька, столики красного дерева, музыка Джоан Баэз [41] и запах старой кожи. И еще в ней рядом со старшим братом сидел мальчик, слишком надежно защищенный от всего на свете, как золотая рыбка в аквариуме.
41
Джоан Баэз (р. 1941) — американская певица, автор песен, исполняющая музыку в стиле фолк и кантри.
С 1965 по 1970 год моя жизнь протекала бесшумно. Нейи очень напоминал Женеву — этакую вылизанную деревню: слишком чистый воздух и скука как непременное условие безопасности. Нейи — город, где время всего лишь проходит. И разве можно приличными словами выразить глухое недовольство жителей О-де-Сен? Комиссар Восьмого округа прав: мои стенания никому не понятны. Мы жили в единственном районе, где приятно бывать, — том, что со стороны Леса. Существует два Нейи-сюр-Сен; если спускаться от авеню Шарля де Голля к кварталу Дефанс, шикарный Нейи будет у вас слева; справа, там, где мэрия, располагается Нейи обтерханный. Ближе к Булонскому лесу жилые дома обретают индивидуальность, а буржуазия — скромное обаяние; на что жаловаться человеку, который здесь родился? На то, что этот мир испарился, разлетелся в пыль, на то, что мы сами не ведаем своего счастья, на то, что волшебным сказкам всегда наступает конец? Если я задним числом подтруниваю над всеми этими роскошествами, то, может быть, лишь затем, чтобы не сожалеть об их исчезновении.
Я родился в замкнутом мирке, комфортабельном гетто, где сады обрамляла живая изгородь, которую стриг секатором садовник в комбинезоне, где обедать садились с белоснежными салфетками, за едой запрещалось разговаривать и класть локти на стол. В четыре часа Анна-Грета в халате и фартуке являлась в гостиную и подавала полдник — «шоколатинки» (так в Беарне называют булочки с шоколадной начинкой), которые мы макали в стакан молока, пока они не достигали консистенции рыхлой губки, или ломти венского багета с дольками темного шоколада «Пулен», в которые мы вгрызались, порой оставляя в них зуб. Тогда еще не импортировали из Италии «Нутеллу», но иногда нам давали смазанные маслом тартинки, посыпанные порошковым шоколадом «Бенко». Все это немного напоминало атмосферу закрытых парков и неспешных партий в теннис из «Сада Финци-Контини» Витторио Де Сики (1971). В этом фильме рассказывается о подъеме фашизма и о том, как война разрушает жизнь семьи. Для нас такой катастрофой, после двадцатилетнего затишья, стал май 1968-го; мои родители хвастались, что ездили к театру «Одеон» в своем сером «бентли» поглядеть на митинги протеста; они еще не подозревали, что дух свободы вскоре накроет их с головой и приведет к разрыву.
Выбиться в буржуа непросто, но есть и кое-что потруднее — деклассироваться. Я предпочитаю это слово слову «декаданс», от которого за милю несет фанфаронством. А правда, как лучше избавиться от привитой воспитанием вежливости, всяческих нелепостей и предрассудков, комплексов и чувства вины, от неловкости, косого пробора, свитеров с высоким кусачим горлом, блейзеров с золотыми пуговицами, колючих серых фланелевых брюк с острой стрелкой, самодовольства, снобизма и лжи? Выход один — потерять память. Французское государство уверяет нас, что делает все возможное, чтобы помочь гражданам подняться по социальной лестнице, но ради тех, кто катится с нее кубарем, оно не предпринимает ничего. Амнезия — вот единственный путь к спасению для разорившихся богачей. Мой отец, человек великодушный, много работал, чтобы дети не пострадали от краха «Беарнских курортов», случившегося в конце семидесятых. Как он ни старался, мы все же догадались о бедствии, обрушившемся на нашу семью, когда-то самую богатую в По. Смерть дедушки и бабушки и последовавшие за ней ссоры из-за наследства омрачили мое детство и отравили юность. Помню оскорбительный вопрос, который моя прабабка с материнской стороны якобы задала в присутствии моего отца, когда тот пришел представиться ей в замок Вогубер: «Он хорошего рода?» В тот же день графиня де Шатенье подвергла его своей знаменитой «проверке на фуа-гра»: горничная внесла блюдо с несколькими ломтиками деликатеса, который следовало дегустировать вилкой, не накладывая на хлеб, — иначе будешь навсегда причислен к разряду плебеев. Заранее предупрежденный моей матерью, Жан-Мишель Бегбедер с блеском выдержал испытание…