Франсуа Вийон
Шрифт:
Его глубоко ранили, и речь не только о разочаровании в любви. Наткнувшись, сам того не подозревая, на «пещеру» Платона, поэт поставит под сомнение весь мир. Целую нить противоречий сплело время, когда речь зашла о Прекрасной Оружейнице. Время обезображивает, старость — не завершение, а отрицание молодости.
Что стало с этим чистым лбом?Где медь волос? Где брови-стрелы?Где взгляд, который жег огнем,Сражая насмерть самых смелых?Где маленький мой носик белый,Где нежных ушек красотаИНа эти вопросы, которые как бы задает сама себе женщина, стих за стихом отвечает старость.
В морщинах лоб, и взгляд погас,Мой волос сед, бровей не стало,Померкло пламя синих глаз,Которым стольких завлекала,Загнулся нос кривым кинжалом,В ушах — седых волос кусты,Беззубый рот глядит провалом,И щек обвисли лоскуты… [268]В представлении о красоте Вийона многое может удивить волокит XX века. Широко расставленные глаза, раздвоенный подбородок больше определяют стиль, нежели реальный образ; поэт не любит сросшиеся брови, а ямочки на щеках его умиляют…
Зеркало времени не менее сурово к телу, чем к лицу. Поэт описывает тело женщины.
Где белизна точеных рукИ плеч моих изгиб лебяжий?Где пышных бедер полукруг,Приподнятых в любовном раже,Упругий зад, который дажеУ старцев жар будил в крови,И скрытый между крепких ляжекСад наслаждений и любви?И еще: старость — это увядание всего. Только стихи приемлют весь ужас, заключенный в портрете: в них чувствуется грусть, замаскированная иронией.
Вот доля женской красоты!Согнулись плечи, грудь запала,И руки скручены в жгуты,И зад и бедра — все пропало!И ляжки, пышные бывало,Как пара сморщенных колбас…А сад любви? Там все увяло,Ничто не привлекает глаз [269] .Катрин де Воссель — женщина двуличная. Поэт оплакивает свою доверчивость, а не наслаждения: он принял пузырь за фонарь, а свинью за ветряную мельницу.
Всегда, во всем она лгала,И я, обманутый дурак,Поверил, что мука — зола,Что шлем — поношенный колпак [270] .Обман питает сомнения. Здесь все наоборот, все борьба противоположностей. Не только время обман — все на свете фальшиво. Уже цитированная баллада говорит об этом без прикрас: стережет лишь заснувший, верить можно лишь отступнику, любовь проявляется в лести… За риторикой антонимов чувствуется боль доверчивого поэта, обманутого кокеткой. «Так злоупотребили моей любовью». Вийон предвосхищает Альцеста. С горькой проницательностью логика он извлекает для себя урок:
Любовь и клятвы — лживый бред!Меня любила только мать.Я отдал все во цвете лет,Мне больше нечего терять.Влюбленные, я в вашу ратьВступил когда-то добровольно;Забросив лютню под кровать,Теперь я говорю: «Довольно!» [271]ГЛАВА XXI. Будете повешены!
Он болен. Он сторонится людей. Служащие Шатле не забыли его имени, но теперь тут некому защитить его: Робера д'Эстутвиля здесь больше нет. Новый прево, Жак де Вилье, сир де л'Иль-Адам, — из тех, кому недостаточно хороших стихов, чтобы выиграть обреченное дело. Лейтенант уголовной полиции теперь Мартен Бельфэ, человек безжалостный; Вийон, насмешничая над ним, своим возможным палачом, вывел его в «Завещании». Поэту нужно остерегаться этих людей. Но надо жить, а рассуждать да морализировать — этим не прокормишься.
Что у него на совести теперь, в октябре 1462 года, когда он, Франсуа Вийон, вновь оказывается в Шатле? Вина невелика — воровство. Грех небольшой, и Вийона быстро освободили бы, дело осталось бы без последствий, если б у судьи была короткая память. Но ведь нашли наконец одного из участников грабежа Наваррского коллежа!
Будучи в ладу с правосудием по делу, приведшему его в мёнскую темницу, Вийон и теперь был бы лишь вором в бегах, которого не слишком усердно разыскивают, но тем не менее разыскивают, как соучастника в деле ограбления Наваррского коллежа. Послали за мэтром Жаном Коле, главным попечителем теологического факультета. Извлеченный из своей камеры, поэт признается наконец в краже, про которую почти забыл.
Как и следовало ожидать, факультет препятствует освобождению вора, а судейский крючок записывает это в своей книге. Франсуа Вийон снова должен предстать перед Мартеном Бельфэ, чтобы рассказать о ночной вылазке и ограблении Наваррской ризницы.
Магистрам нет нужды держать долго в тюрьме поэта. Вийон плохо себя чувствует. Лысый, исхудавший, так что на него и смотреть-то страшно, он надсадно кашляет к тому же. Его участие в наваррской краже не доказано окончательно, так что на виселицу посылать не за что. Факультет предпочитает договориться полюбовно: пусть виновный возместит ущерб и идет куда угодно.
В первые дни ноября 1462 года судебный писец, им тогда был Лоран Путрель, отмечает в своей книге, что принято следующее решение в отношении Вийона: он должен выплатить сто двадцать экю в течение трех лет. Уличенный в краже поэт, освобожденный до времени, имеет в своем распоряжении три года, чтобы найти сто двадцать экю — больше, чем он когда-либо зарабатывал, а иначе ему предстоит вернуться в тюрьму. Три года, прежде чем вновь стать заключенным и каждый день с надеждой опускать на веревке корзиночку между прутьями своего узкого оконца. Заключенный счастлив, когда какой-нибудь парижанин сочтет возможным положить в корзинку несколько медяков или несколько ломтей хлеба, а такие корзинки постоянно свешиваются со стен Шатле или Фор-л'Евек.
«Новое» экю Людовика XI составляет 27 су 6 денье, а 120 экю составляют 165 ливров, то есть сумму, получаемую за сдачу внаем в течение двадцати лет удобно расположенного, где-нибудь в центре Парижа, на мосту Парижской Богоматери, торгового дома. В этом же ноябре месяце 1462 года на Гревской пристани за эту цену продают двадцать мюидов вина из Ванва или Мёдона или восемь-десять мюидов превосходного бургундского вина. От пятидесяти до ста гектолитров красного вина — так что можно содержать таверну.