Фредерик Дуглас
Шрифт:
Здесь, в уютной комнате возле пылающего камина, события дня уже не казались такими мрачными. Дуглас рассказал, что произошло, а они слушали и сочувствовали. И, как бы прочитав его мысли, Эмилия промолвила:
— Если бы мистер Линкольн не умер!
Мужчины уселись перед камином и начали серьезный разговор. Фрэнсис Кардоза был хорошо осведомленный человек. По своей внешности он мог легко сойти за белого, и потому ему нередко доводилось слышать то, что предназначалось не для его ушей.
— Я беседовал сегодня с Тадеушем Стивенсом, — заговорил он. — Я сообщил ему, что знаю о негритянских кодексах,
— Я в это верю, — подтвердил Дуглас. Потом он с живостью спросил: — Вы привезли петицию?
— Да, сэр. — Кардоза положил перед собой несколько исписанных листов бумаги. — Вот вам точная копия с того документа, который мы представили учредительному собранию. Лучшего аргумента и не надо, чем то, что говорят здесь освобожденные негры Южной Каролины. Нате, читайте! — Он протянул бумаги Дугласу.
Это был пространный документ, и Дуглас принялся неторопливо читать. Да, недурно пишут «эти черные дикари!».
«…Наши чувства и наши интересы неразрывно связаны с благоденствием и процветанием нашего штата… Мы заверяем почтенное собрание, что признание нашей зрелости, о котором мы просим в настоящей петиции, достаточно, дабы убедить цветных жителей Южной Каролины в том, что белые люди этого штата готовы отнестись к ним с должной справедливостью.
Разрешите также заверить почтенное собрание, что наши люди не удовлетворятся ничем иным, кроме признания данного прошения. Если оно будет отклонено, негры, несомненно, вернутся к той же тихой и внешне терпеливой покорности злу, каковая являлась их уделом в прошлом. День, о котором мы мечтали и молились, наступил, как мы ждали; наступит также и день нашей полной гражданской свободы; с этой верой в душе мы будем трудиться и ждать».
Дуглас долго не отрывал глаз от последней страницы. Простое величие этих слов потрясло его. После долгого молчания он проговорил сдавленным голосом:
— Жаль, что у меня не было этого сегодня, чтобы прочесть президенту Джонсону. Никакие мои слова с этим не сравнить!
— Президент Джонсон был и так взбешен тем, что наговорил ему сенатор Самнер, — напомнил Кардоза.
Дуглас помолчал. Потом медленно ответил:
— Я хочу быть справедливым по отношению к президенту Джонсону. Критикуя нашего друга Чарльза Самнера, он сказал:
«Я не желаю слышать обвинения со стороны каких-то краснобаев, умеющих пользоваться пышной риторикой и абстрактно разглагольствующих о свободе, хотя сами они никогда не рисковали ни жизнью, ни свободой, ни имуществом». — Дуглас постучал пальцем по мелко исписанному листу. — Что ж, вот люди, которые даже сейчас рискуют жизнью, свободой и имуществом. Может быть, их он бы выслушал.
— А ведь когда он выступал в Нашвилле перед неграми накануне своих выборов, он им многое пообещал. Представлялся этаким пророком Моисеем, который рвется вывести негритянский народ из рабства на свободу! — Кардоза недавно был в Нашвилле.
— Обратите внимание, что даже тогда он заявил, что собирается быть их командиром. — В голосе Дугласа слышалась горечь. — Очевидно, он не желает, чтобы чернокожие люди поднялись сами и пошли к свободе
Вашингтон выплывал уже из тьмы, когда Кардоза ушел от Дугласа.
Проходя в сером свете брезжущего дня мимо здания, отведенного под кабинеты конгрессменов, Кардоза заметил одно освещенное окно.
— Мы закаляем нацию в горниле времени, — подумал он вслух. — Надо ковать, пока горячо!
А в это время в одном из кабинетов худой, усталый человек, с лицом, покрытым глубокими морщинами, отодвинулся от стола и на миг закрыл глаза рукой. Затем он глянул в окно и криво усмехнулся. Придется давать дома объяснения: опять он отсутствовал всю ночь. Письменный стол был завален бумагами. Сейчас он поедет домой, напьется кофе. Сегодня утром он попросит в конгрессе слово. У него есть что сказать. Оторвавшись от своих мыслей, он перечитал написанное.
«Наше государство — это не государство белого человека, в узком смысле слова. Говорить так — значит совершать политическое кощунство, ибо это противоречит основным принципам нашей проповеди о свободе. Наше государство существует для человека вообще, для всех людей одинаково, хотя, конечно, не все могут обладать равной силой и влиянием в его пределах. Случайные обстоятельства, природные и воспитанные в человеке способности и таланты могут по-разному влиять на его судьбу. И тем не менее равные права на все блага, даваемые государством, должна иметь каждая бессмертная душа, независимо от того, какой формы и какого цвета оболочка, в которой временно она живет. Наши предки отрицали полностью доктрину родового и расового преимущества и декларировали всеобщее равенство перед лицом закона. Под этим лозунгом они подняли революцию и создали нашу республику».
Тадеуш Стивенс аккуратно сложил на столе бумаги, поправил парик и поднялся на ноги. Затем он снял с вешалки свое пальто и надел его. Шаги Стивенса гулким эхом отдавались в темном, пустом коридоре. Сторож-негр в вестибюле заметил его издали, и улыбка мгновенно осветила темное лицо.
— Доброе утро, масса Стивенс, доброе утречко, сэр! — пропел он словно коротенький гимн.
И Тадеуш Стивенс, спускаясь с крыльца на улицу, даже не почувствовал, как неприветливо-холоден этот мглистый, дождливый рассвет.
— Война не окончена! — печально сказал Дуглас своему сыну Льюису. — И до победы еще далеко. Пока еще я не могу развернуть флаг Джона Брауна в стране свободных людей!
Вместе с тем он знал, что битва и не проиграна. Но основной догмат аболиционистов — «моральное убеждение» — должен иметь под собой прочный фундамент законодательства, иначе все здание рассыплется как карточный домик.
И всюду, во всей стране, даже в таких местах, где можно было меньше всего ожидать, воздвигались прочные опоры для этого здания.
1 января 1867 года в Африканской баптистской церкви в Ричмонде собралось множество народу по поводу Праздника эмансипации. В разгар песнопений и молитв из публики поднялся молодой белый и, подойдя к амвону, попросил слова.
— Я Джеймс Ханникут из Южной Каролины, — сказал он.
Какая-то мать резко цыкнула на своего ребенка. Лица негров внезапно приняли настороженное выражение. Молодой человек продолжал:
— Для вас это счастливый день рождения, такой день стоит праздновать!