Фрегат "Паллада".

Гончаров Иван Александрович

Река, чем ниже, тем глубже, однако мы садились раза два на мель: ночью я слышал смутно шум, возню; якуты бросаются в воду и тащат лодку. Вчера один из гребцов кричит к нам в дверь каюты: "Ваше высокоблагородие! а ваше высокоблагородие!" – "Ну?" – сказал я. Товарищи мои спали. "Можно реветь?" – "Если это тебе нравится, пожалуй, только ты перебудишь всех. Зачем?" – "Станок (станция) близко: не видно, где пристать; там услышат, огонь зажгут". – "Ну реви!" По реке понеслись фальцетто, медвежьи басы – ужас! И это повторяется каждую ночь, когда подъезжаем к станции.

Да, это путешествие не похоже уже на роскошное плавание на фрегате: спишь одетый, на чемоданах; ремни врезались в бока, кутаешься в пальто: стенки

нашей каюты выстроены, как балаган; щели в палец; ветер сквозит и свищет – все а jour, а слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже.

Сегодня Иван Григорьев просунул к нам голову: "Не прикажете ли бросить этот камень?" Он держал какой-то красивый, пестрый камень в руке. "Как можно! это надо показать в Петербурге: это замечательный камень, из Бразилии…" – "Белья некуда девать, – говорил Иван Григорьев, – много места занимает. И что за камень? хоть бы для точила годился!"

От Чабдинской станции тянется сплошной каменный высокий берег, версты на три, представляющий природную, как будто нарочно отделанную набережную. Река здесь широка, будет с нашу Оку; по берегам всюду мелкий лес. Мужики – всё переселенцы из-за Байкала. Хлеб здесь принимается порядочно, но мужики жалуются на прожорливость бурундучков, тех маленьких лесных зверков, вроде мышей, которыми мы любовались в лесах. Русские не хвалят якутов, говорят, что они плохие работники. "Дай хоть целковый в день, ни за что пахать не станет". Между тем они на гребле работают без устали, тридцать и сорок верст, и чуть станем на мель, сейчас бросаются с голыми ногами в воду тащить лодку, несмотря на резкий холод. Переселенцев живет по одной, по две и по три семьи. Женщины красивы, высоки ростом, стройны и с приятными чертами лица. Все из-за Байкала, отчасти и с Лены.

Усть-Мая, Алданская слобода, 3-го сентября.

Мы пока кончили водяное странствие. Сегодня сделали последнюю станцию. Я опять целый день любовался на трех станциях природной каменной набережной из плитняка. Ежели б такая была в Петербурге или в другой столице, искусству нечего было бы прибавлять, разве чугунную решетку. Река, разливаясь, оставляет по себе след, кладя слоями легкие заметки. Особенно хороши эти заметки на глинистом берегу. Глина крепка, и слои – как ступени: издали весь берег похож на деревянную лестницу.

Летом плавание по Мае – чудесная прогулка: острова, мысы, березняк, тальник, ельник – всё это со всех сторон замыкает ваш горизонт; всё живописно, игриво, недостает только сел, городов, деревень; но они будут – нет сомнения. Чем ниже спускались мы по Мае, тем более переселенцы хвалили свое житье-бытье. Везде строят на станциях избы, везде огород первый бросается в глаза; снопы конопли стоят сжатые. Тунгусы начинают перенимать. Вчера уже на одной станции, Урядской или Уряхской, хозяин с большим семейством, женой, многими детьми благословлял свою участь, хвалил, что хлеб родится, что надо только работать, что из конопли они делают себе одежду, что чего недостает, начальство снабжает всем: хлебом, скотом; что он всем доволен, только недостает одного… "Чего же?" – спросили мы. "Кошки, – сказал он, – последнее отдал бы за кошку: так мышь одолевает, что ничего нельзя положить, рыбу ли, дичь ли, ушкана ли (зайца) – всё жрет".

Мы везде, где нам предложат капусты, моркови, молока, всё берем с величайшим удовольствием и щедро платим за всё, лишь бы поддерживалась охота в переселенцах жить в этих новых местах, лишь бы не оставляла их надежда на сбыт своих произведений. Желательно, чтоб все проезжие по мере сил поддерживали эту надежду. Сегодня мы с князем Оболенским пошли из слободы пройтись, зашли в лес и встретили двух якутов с корзинкой. В корзинке была дичь: два тетерева, утка и прекрасная большая рыба. "Куда вы идете?" – спросили мы. "Не толкуй", – сказали они, то есть: "Не знаем по-русски". "А это кому?" – спросили мы, показывая на дичь и рыбу. "Торгуй", то есть: "Покупай", – отвечали они. Я их послал на нашу квартиру, где у них всё купили и заплатили, что они хотели, за что я и был бранен распорядителем наших расходов П. А. Тихменевым.

По случаю этих покупок наша лодка походила немного на китайскую джонку. Вверху лежала дичь и овощи (на крышке беседки), на носу говядина, там же тлел огонь и дымилась кастрюля. Эту фламандскую картину дополняла собака, которая виляла хвостом, норовя стащить плохо положенный кусок. В одной юрте она и так отличилась: якуты не имеют ни полок, ни поставцов, как русские, и ставят свои чашки и блюда под лавкой. Они поспешили встретить нас и спрятали туда остатки своего ужина. Пока мы усаживались, собака очистила все их чашки. "И дельно: не ставь снедь под лавку!" – заметил Иван Григорьев.

Одно неудобно: у нас много людей. У троих четверо слуг. Довольно было бы и одного, а то они мешают друг другу и ленятся. "У них уж завелась лакейская, – говорит справедливо князь Оболенский, – а это хуже всего. Их не добудишься, не дозовешься, ленятся, спят, надеясь один на другого; курят наши сигары".

Сегодня, возвращаясь с прогулки, мы встретили молодую крестьянскую девушку, очень недурную собой, но с болезненной бледностью на лице. Она шла в пустую, вновь строящуюся избу. "Здравствуй! ты нездорова?" – спросили мы. "Была нездорова: голова с месяц болела, теперь здорова", – бойко отвечала она. "Какая же ты красавица!" – сказал кто-то из нас. "Ишь что выдумали! – отвечала она, – вот войдите-ка лучше посмотреть, хорошо ли мы строим новую избу?"

Мы вошли: печь не была еще готова; она клалась из необожженных кирпичей. Потолок очень высок; три большие окна по фасаду и два на двор – словом, большая и светлая комната. "Начальство велит делать высокие избы и большие окна", – сказала она. "Кто ж у вас делает кирпичи?" – "Кто? я делаю, еще отец". – "А ты умеешь делать мужские работы?" – "Как же, и бревна рублю, и пашу". – "Ты хвастаешься!" Мы спросили брата ее, правда ли? "Правда", – сказал он. "А мне не поверили, думаете, что вру: врать нехорошо! – заметила она. – Я шью и себе и семье платье, и даже обутки (обувь) делаю". – "Неправда. Покажи башмак". Она показала препорядочно сделанный башмак. "Здесь места привольные, – сказала она, – только работай, не ленись; рожь славная родится, особенно озимая, конопля; и скотине хорошо – всё. Вина нет, мужик не пьет; мы славно здесь поправились, а пришли без гроша. Теперь у нас корова с теленком, лошадь; понемногу заводимся. Вот новую-то избу хотим под станок (станцию) отдать".

Вина в самом деле пока в этой стороне нет – непьющие этому рады: все, поневоле, ведут себя хорошо, не разоряются. И мы рады, что наше вино вышло (разбилось на горе, говорят люди), только Петр Александрович жалобно по вечерам просит рюмку вина, жалуясь, что зябнет. Но без вина решительно лучше, нежели с ним: и люди наши трезвы, пьют себе чай, и, слава Богу, никто не болен, даже чуть ли не здоровее.

Мы здесь нашли исправника. Он послал за лошадьми и вперед дал знать, чтоб была подстава. Опять верхом, опять болота и топи! Утешают, что тут дорога лучше, – дай Бог! Можно, говорят, ехать верхом только верст восемьдесят, а дальше на колесах. Но лучше ли трястись на телегах, нежели верхом, – не знаю. А других экипажей здесь нет. Мы сделали восемьсот верст: двести верхом да шестьсот по Мае; остается до Якутска четыреста верст. А там Леной три тысячи верст, да от Иркутска шесть тысяч – страшные цифры! Надо спешить из Якутска сесть в лодку на Лене никак не позже десятого сентября, иначе не доберешься до Иркутска до закрытия реки.