Фрегат "Паллада".
Шрифт:
Дорога идет всё оживленнее. Кое-где есть юрты уже не из одних бревен, а обмазанные глиной. Видны стога сена, около пасутся коровы. У Егора Петровича их десять.
Лес идет разнообразнее и крупнее. Огромные сосны и ели, часто надломившись живописно, падают на соседние деревья. Травы обильны. "Сена-то, сена-то! никто не косит!" – беспрестанно восклицает с соболезнованием Тимофей, хотя ему десять раз сказано, что тут некому косить. "Даром пропадает!" – со вздохом говорит он.
Больших гор нет, но мы едем всё у подножия холмов, усеянных крупным лесом. Беспрестанно встречаются якуты; они тихий и вежливый народ: съезжают с холмов, с дороги, чтоб только раскланяться с проезжим. От Амги шесть станций до Якутска, но там уже колесная езда, даже есть на станциях тарантасы. Нет сомнения, что будет езда и дальше по аянскому тракту. Всё год от году улучшается; расставлены версты; назначено строить станционные домы.
Амгинская станция. 8-го сентября.
Не веришь, что едешь по Якутской области, куда, бывало, ворон костей не занашивал, – так оживлены поля хлебами, ячменем, и даже мы видели вершок пшеницы, но ржи нет. Хлеб уже в снопах, сено в стогах. День великолепный. Заслышав наш колокольчик у речки, вдруг вперед от нас бросилось в испуге еще непривычное здесь к этим звукам стадо лошадей; только очутившаяся между ними корова с удивлением, казалось, глядела, чего это они так испугались. Вол, с продетым кольцом в носу, везший якутку, вдруг уперся и поворотил морду в сторону, косясь на наш поезд.
В девяти верстах от Натарской станции мы переправились через речку Амгу, впадающую в Маю, на пароме первобытной постройки, то есть на десятке связанных лыками бревен и больше ничего, а между тем на нем стояла телега и тройка лошадей.
На другой стороне я нашел свежих лошадей и быстро помчался по отличной дороге, то есть гладкой луговине, но без колей: это еще была последняя верховая станция. Далее поля всё шли лучше и богаче. По сторонам видны были юрты; на полях свозили ячмень в снопы и сено на волах, запряженных в длинные сани, – да, сани, нужды нет, что без снегу. Искусство делать колеса, видно, еще не распространилось здесь повсюду, или для кочек и болот сани оказываются лучше – не знаю: Егор Петрович не мог сказать мне этого. "Исправные (богатые) якуты живут здесь", – сказал он только в ответ на замечание мое о богатстве стороны. "А ржи не сеют?" – спросил я. "Нет-с". – "Что ж они едят?" – "А ячменную муку: пекут из нее лепешки с маслом и водой, варят эту муку". – "А за Амгинской слободой тоже сеют?" – "Нет, там не сеют: зябнет очень хлеб, там холодно". – "Да ведь всего разницы верст тридцать или сорок будет". – "Точно-с, и сами не надивимся этому". – "Ловится ли рыба в речке Амге?" – "Как же-с, разная, только мелкая".
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. "А есть звери здесь?" – спросил я. "Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще". – "А медведи, волки?.." – "И не видать совсем".
Вот поди же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал, что их много, что вот, слава Богу, красный зверь уляжется скоро и не страшно будет жить в лесу. "А что тебе красный зверь сделает?" – спросил я. "Как что? по бревнышку всю юрту разнесет". – "А разве разносил у кого-нибудь?" – "Никак нет, не слыхать". – "Да ты видывал красного зверя тут близко?" – "Никак нет. Бог миловал".
Мы быстро доехали до Амгинской слободы. Она разбросана на двух-трех верстах; живут всё якуты, большею частью в избах, не совсем русской, но и не совсем якутской постройки. Красная тряпка на столе под образами решительно начинает преобладать и намекает на Европу и цивилизацию. В Амге она уже – не тряпка, а кусок красного сукна. Содержатель станции, из казаков, очень холодно объявил мне, что лошадей нет: товарищи мои всех забрали. "А лошадей-то надо", – сказал я. "Нет", – холодно повторил он. "А если я опоздаю в город, – еще холоднее сказал я, – да меня спросят, отчего я опоздал, а я скажу, оттого, мол, что у тебя лошадей не было…" Хотя казак не знал, кто меня спросит в городе и зачем, я сам тоже не знал, но, однако ж, это подействовало. "Вы не накушаетесь ли чаю здесь?" – "Может быть, а что?" – "Так я коней-то излажу". Я согласился и пошел к священнику. В слободе есть деревянная церковь во имя Спаса Преображения. Священников трое; они объезжают огромные пространства, с требами. В самой слободе всего около шестисот душ.
Всё сделалось, как сказал казак: через час я мчался так, что дух захватывало. На одной тройке, в скате, я, на другой мои вьюки. Часа через полтора мы примчались на Крестовскую станцию. "Однако лошадей нет", – сказал мне русский якут. Надо знать, что здесь делают большое употребление или, вернее, злоупотребление из однако, как я заметил. "Однако подои корову", – вдруг, ни с того ни с сего, говорит один другому русский якут: он русский родом, а по языку якут. Да Егор Петрович сам, встретив в слободе какого-то человека, вдруг заговорил с ним по-якутски. "Это якут?" – спросил я. "Нет, русский, родной мой брат". – "Он знает по-русски?" – "Как же, знает". – "Так что ж вы не по-русски говорите?" – "Обычай такой…"
Крестовская станция похожа больше на ферму, а вся эта Амгинская слобода, с окрестностью, на какую-то немецкую колонию. Славный скот, женщины ездят на быках; юрты чистенькие (если не упоминать о блохах).
"Однако лошадей надо", – сказал я. "Нету", – отвечал русский якут. "А если я опоздаю приехать в город, – начал я, – да меня спросят отчего…" – и я повторил остальное. Опять подействовало. Явились четверо якутов, настоящих якутских якутов, и живо запрягли. Под вьюки заложили три лошади и четвертую привязали сзади, а мне только пару. "Отчего это?" – спросил я. "Ту на дороге припряжем", – сказали они. "Ну, я пойду немного пешком", – сказал я и пошел по прекрасному лугу мимо огромных сосен. "Нельзя, барин: лошадь-то коренная у нас с места прыгает козлом, на дороге не остановишь". – "Пустое, остановишь!" – сказал я и пошел. Долго еще слышал я, что Затей (как называл себя и другие называли его), тоже русский якут, упрашивал меня сесть. Я прошел с версту и вдруг слышу, за мной мчится бешеная пара; я раскаялся, что не сел; остановить было нельзя. Затей (вероятно, Закхей) направил их на луг и на дерево, они стали. Я сел; лошади вдруг стали ворочать назад; телега затрещала, Затей терялся; прибежали якуты; лошади начали бить; наконец их распрягли и привязали одну к загородке, ограждающей болото; она рванулась; гнилая загородка не выдержала, и лошадь помчалась в лес, унося с собой на веревке почти целое бревно от забора.
"Теперь не поймаешь ее до утра, а лошадей нет!" – с отчаянием сказал Затей. Мне стало жаль его; виноват был один я. "Ну нечего делать, я останусь здесь до рассвета, лошади отдохнут, и мы поедем", – сказал я.
Он просиял радостью, а я огорчился тем, что надо сидеть и терять время. "Нечего делать, готовь бифстекс, ставь самовар", – сказал я Тимофею. "А из чего? – мрачно отвечал он, – провизия с вьюками ушли вперед". Я еще больше опечалился и продолжал сидеть в отпряженной телеге с поникшей головой. "Чай готовить?" – спросил меня Тимофей. "Нет", – мрачно отвечал я. Якуты с любопытством посматривали на меня. Вдруг ко мне подходит хозяйский сын, мальчик лет пятнадцати, говорящий по-русски. "Барин", – сказал он робко. "Ну!" – угрюмо отозвался я. "У нас есть утка, сегодня застрелена, не будешь ли ужинать?" – "Утка?" – "Да, и рябчик есть". Мне не верилось. "Где? покажи". Он побежал в юрту и принес и рябчика и утку. "Еще сегодня они оба в лесу гуляли". – "Рябчик и утка, и ты молчал! Тимофей! смотри: рябчик и утка…" – "Знаю, знаю, – говорил Тимофей, – я уж и сковороду чищу". Через час я ужинал отлично. Якут принес мне еще две пары рябчиков и тетерева на завтра.
9 сентября.
"Однако есть лошади?" – спросил я на Ыргалахской станции… "Коней нету", – был ответ. "А если я опоздаю, да в городе спросят" и т. д. – "Коней нет", – повторил русский якут.
Дорога была прекрасная, то есть грязная, следовательно для лошадей очень нехорошая, но седоку мягко. Везде луга и сено, а хлеба нет; из города привозят. Видел якутку, одну, наконец, хорошенькую и, конечно, кокетку.
Заметив, что на нее смотрят, она то спрячется за копну сена, которое собирала, то за морду вола, и так лукаво выглядывает из-за рогов…
Сосны великолепные, по ним и около их по земле стелется мох, который едят олени и курят якуты в прибавок к махорке. "Хорошо, славно! – сказал мне один якут, подавая свою трубку, – покури". Я бы охотно уклонился от этой любезности, но неучтиво. Я покурил: странный, но не неприятный вкус, наркотического ничего нет.
Еще я попробовал вчера где-то кирпичного чаю: тоже наркотического мало; похоже на какую-то лекарственную траву. Когда я подскакал на двух тройках к Ыргалахской станции, с противоположной стороны подскакала другая тройка; я еще издали видел, как она неслась. Коренная мчалась нахально, подымая шею, пристяжные мотали головами, то опуская их к земле, то поднимая, как какие-нибудь отчаянные кутилы. Они сошлись с моими лошадьми и дружески обнюхались, а мы, то есть седоки, обменялись взглядами, потом поклонами. Это был заседатель. "Лошадей вот нет", – сейчас же пожаловался я. Он оборотился к старосте и сказал ему что-то по-якутски. Я так и ждал, что меня оба они спросят: "Parlez-vous jacouth?*" – и, кажется, покраснел бы, отвечая: "Non, messieurs**". * Вы говорите по-якутски? – фр. ** Нет, господа – фр.